— Съезжу, — ответил Иван, прощаясь со своим намерением не заниматься сегодня больше этим делом. — Куда?

— В Мечниковскую, э-э-э… кардиология.

— А что так? Это же другой конец города!

— Да кто их знает. Сейчас, кажется, везут не туда, где ближе, а туда, э-э-э… где места есть.

Иван вышел на улицу и остановился, размышляя о дальнейших действиях. Хомутов сказал, что до четырех часов в больнице тихий час. Можно было бы, конечно, помахать удостоверением и нарваться на скандал, но не хотелось.

«Надо же, тихий час!» — Иван был уверен, что теперь в больницы проходит кто хочет и когда хочет.

Забарахлившую («заболевшую»!) «жульку» сегодня пришлось оставить в гараже — итог влета в поддужную ямищу. Иван уже почти смирился с тем, что ездить по питерским дорогам без риска влететь в колдобину можно только на танке. Он решил дойти до Финляндского вокзала пешком и там сесть на автобус.

Остановившись на мосту, Иван с удовольствием закурил. Подзабытое за столько пасмурных дней послеобеденное солнце делало панораму нереально красивой. Он смотрел, как Нева несет свои тяжелые свинцовые воды к заливу, и чувствовал, что его наполняет удивительная смесь радости, восхищения и гордости, разливающаяся теплом по всему телу. Так было всегда, когда он любовался картинами своего города.

Иван любил Петербург горячо и благодарно. Он мог сколько угодно ругать питерский климат, грязь на улицах и бандитские разборки, но совершенно не выносил, когда это делал кто-то другой. Он знал родной город, как свою квартиру, с детства полюбив бродить по его улицам, сидеть на прибрежных спусках, стоять на ажурных мостиках, глядя на величественный и неизменный бег воды. Ему доставляло удовольствие находить описанные Пушкиным, Гоголем или Достоевским дома, заходить в их мрачные дворы и подъезды. Все, что было связано с Петербургом, особенно всякие безобразия и нелепости, он принимал близко к сердцу, будь то прорыв плывуна в метро или, к примеру, дурацкие переименования улиц. В общем, Питер был для Ивана не просто родным и любимым городом — он был давним, надежным другом, свидетелем побед и поражений, утешителем в беде.

Вот и сейчас, вдыхая влажный речной воздух, глядя вдаль на череду мостов, на маленький пыхтящий буксир, спешащий к Гавани, Иван почувствовал, что к нему возвращается уверенность в себе.

Лучи заходящего солнца резвились в оранжевых стволах сосен. Краснопесчаные дорожки утонули в воде. Прохожие тщетно выискивали клочок посуше, на который можно было бы перепрыгнуть. Путь от проспекта до больницы больше походил на форсирование водной преграды. Иван с ужасом подумал, что придется плыть. Отличаясь сравнительно неплохим здоровьем, он не переносил мокрых ног. Это означало немедленную простуду со всеми вытекающими последствиями.

Более или менее удачно преодолев трамвайное кольцо, Иван пристроился в хвост толстой тетке с двумя сумками, которая, похоже, направлялась туда же, куда и он. Несмотря на внушительные габариты, тетка ловко высматривала островки суши и перепрыгивала на них, даже не очень сильно разбрызгивая воду. Следуя в кильватере, Иван добрался до ворот больницы, всего только два раза нырнув в лужу. Ботинки, кажется, выдержали.

После длительных поисков наконец обнаружился нужный корпус, один из многих, похожих, как однояйцевые близнецы. Самым интересным было то, что никто из встречных, даже те, у кого из-под пальто выглядывал белый халат, не могли толком сказать, куда надо идти. Похоже, каждый знал только свою территорию, а тем, что находится в соседних корпусах, интересовался мало.

Иван за всю свою жизнь в больнице лежал всего однажды. После несчастного случая в детстве ему приходилось бывать там только для того, чтобы навестить родных или друзей. Мечниковская казалась ему самой ужасной из всех, где только довелось побывать, — здесь умер отец.

Иван разделся в крохотном гардеробчике, который стерегла краснорожая тетка, уверенная, что все посетители приходят сюда только для того, чтобы мешать ей читать газету. Поднявшись по обшарпанной лестнице на второй этаж, попетляв по не менее обшарпанным коридорам, он нашел нужную палату, открыл дверь и, ошеломленный, застыл на пороге.

Здесь обитала добрая дюжина женщин, большей частью пожилых. В спертом воздухе стоял пчелиный гул — пациентки переговаривались между собой, кто-то слушал радио, у кого-то на кровати сидели родственники. В одном углу медсестра делала укол, в другом устанавливали капельницу. Ивану почему-то вспомнилось, как в детстве он ездил с бабушкой на Московский колхозный рынок, где высоченный потолок, каменные полы и плиточные стены создавали странную, ни на что не похожую акустику.

Палата была угловой и поэтому достаточно светлой и холодной: из плохо заклеенных окон сильно сквозило. Пахло лекарствами, несвежим бельем, немощной плотью. Вездесущий больничный запах, который так сильно врезался Ивану в память — вместе с пауками, вылезающими из щелей в полу, комковатым киселем и полутемным рентгенкабинетом, куда мама, маленькая и хрупкая, несла его на руках через больничный двор, потому что все санитары куда-то вдруг таинственно исчезли…

Иван поинтересовался у выходящей из палаты сестры, где кровать Кирсановой, и подошел к худенькой пожилой женщине в байковом халате, которая сидела, накинув на колени плед, и вязала крючком что-то белоснежное, кружевное.

— Елизавета Андреевна? Здравствуйте, я из милиции. Моя фамилия Логунов.

Иван положил на тумбочку большое краснощекое яблоко. Он с детства привык, что в больницу идти с пустыми руками не стоит, пусть даже к незнакомому человеку. Когда болеешь, все воспринимается совсем по-другому. Любой посетитель — дорогой гость, а самый пустяковый гостинец не просто подарок, а драгоценный дар, потому как знак внимания.

— Ну что вы, спасибо большое! — женщина порозовела от удовольствия. — Не стоило. Садитесь, пожалуйста.

Иван поискал стул, не нашел и присел на край кровати.

— Елизавета Андреевна, ваш муж сообщил нам, что в ночь на семнадцатое февраля вы видели мужчину, который выходил из вашего подъезда.

— Да. Я не знала, что произошло. Вася — это мой муж, он только вчера мне сказал. Не хотел волновать.

— Расскажите, пожалуйста.

Кирсанова убрала в тумбочку вязание, которое до сих пор держала на коленях, сложила пальцы в замок и слегка нахмурилась, вспоминая. Иван тем временем положил блокнот на колени и вытащил ручку.

— Вы знаете, я полночи сегодня не могла уснуть, все думала об этом. Какой все-таки ужас! Живет-живет человек рядом, а потом раз — и нет его. Будто и не было… Я девушку эту, Марину, совсем не знала. Видела, конечно, часто. И одну, и с мужчинами. Но даже не разговаривала с ней ни разу. Сейчас ведь с соседями по дому мало кто общается. Разве что бабки-дедки. Или детки. Ну, или кто на одной площадке живет, да и то не всегда. Каждый в своей норке, — Елизавета Андреевна тяжело вздохнула. — Голубчик, вы не возражаете, если я прилягу? Что-то не по себе стало.