Иван снова сел на кровать и принялся чертить на листке блокнота схему прилегающих к дому улиц.

— Конечно, он мог пройти дворами к Благодатной и там поймать машину, — продолжала Кирсанова, водя по рисунку ручкой, — но во дворах темень и грязь такая, что днем утонешь. А если идти к проспекту через парк, то все равно надо вправо повернуть, к входу.

— Значит, вы считаете, что он живет где-то рядом? — Иван не мог просто так вдруг поверить в неожиданную удачу.

— Я не хочу сбивать вас с толку. Он может жить где-то рядом, — она подчеркнула это «может». — Здесь не так уж много домов, к которым надо сворачивать влево. Но он с таким же успехом мог перейти улицу и пойти по Гагарина — мимо спорткомплекса к Бассейной и дальше. Мог поймать такси и уехать в Купчино.

— Мамулечка, ты не устала? — Колобок снова вкатился в палату. — Доктор говорит, тебе нельзя утомляться. Товарищ, ее нельзя утомлять, имейте в виду! — брови Колобка снова поползли к переносице. Укоризненно.

— Вася, все в порядке, — пыталась протестовать Кирсанова, но муж ее не слушал.

— У Елизаветы Андреевны СТЕНОКАРДИЯ. — «Стенокардия» прозвучало прописными буквами и жирным шрифтом. — Вы должны понимать…

— Я понимаю, Василий Олегович. Мы уже закончили. Поправляйтесь, Елизавета Андреевна, надеюсь, больше не придется вас беспокоить.

Иван, не замечая ступенек, спустился по лестнице, взял у краснорожей гардеробщицы куртку и вышел из корпуса. Он с удовольствием вдыхал свежий, пахнущий сырой хвоей воздух. Солнце село в багровые тучи. Похожий на клубничное мороженое вечер жил тысячами удивительных звуков, уже по-весеннему отчетливых, будто протертых от зимней грязи влажной тряпкой. Жалобный стон трамвая на кольце, гул машин, чириканье воробьев — все спешило заявить миру первым: а весна все-таки есть! И она вот-вот наступит. Еще совсем чуть-чуть, надо только подождать…

Иван чувствовал себя мальчишкой. Хотелось крикнуть, свистнуть, дернуть за косу вон ту рыжую девчонку. Казалось, где-то совсем рядом, за тончайшей невидимой пеленой, в нескольких долях секунды отсюда притаилось что-то неописуемо прекрасное. То, что позволит взмахнуть руками и воспарить над землей, обнять весь мир, слиться с ним. Стать этим багряным вечером. Стать… самой весной…

И тонкой острой стрелкой пронеслось по темному небу, мучительно и блаженно: «Евгения…»

Борис Панченко чувствовал себя на своем участке хозяином. Здесь он родился, здесь ходил в школу, гулял в этих дворах с пацанами. Здесь выкурил свою первую сигарету и впервые поцеловал девушку. Милиционером он хотел быть всегда, сколько себя помнил, если, конечно, исключить короткий период увлечения гоночными машинами.

Отслужив в армии и окончив школу милиции, Борис пришел в хорошо знакомое отделение, которое когда-то возглавлял его дед и где много лет служил дядя, брат погибшего в Афганистане отца. Поработав какое-то время инспектором по делам несовершеннолетних и досконально изучив подросшую за время его отсутствия шпану, перешел на освободившееся место участкового.

С тех пор прошло десять лет, но Борис даже не помышлял о чем-то другом и считал себя счастливым: далеко не каждому выпадает удача любить свою работу. Не единожды его признавали лучшим участковым района.

Свою непростую территорию он знал, как собственную квартиру, а ведь здесь были и парк, и рынок, и спортивно-концертный комплекс, не говоря уже о школах и общежитиях. В последние годы сталинские коммуналки стали охотно расселять новые русские, появились автостоянки и дорогие магазины — проблем прибавилось. Каждый день Борис обходил свои владения. Он знал наперечет каждого алкоголика, хулигана и наркомана, каждую неблагополучную семью.

В целом жизнь Бориса складывалась ровно и удачно, главным образом благодаря редкому и ценному качеству: он умел радоваться жизни. Без всяких условий и сверхзадач. Он умел жить здесь и сейчас, а не в мечтах о лучшем будущем. Его нельзя было назвать восторженным оптимистом, скорее уж трезвым реалистом, но он считал, что надо благодарить судьбу за удачи и не особо зависать на проблемах.

Борис был сравнительно молод и здоров. Высокий, худощавый, со светло-русыми волосами, аккуратными усами и неожиданно темными глазами, он нравился девушкам — тем, которые не считали знакомство с ментом ниже своего достоинства. У него было несколько близких друзей и множество хороших приятелей, он многим интересовался и не хотел в ближайшей перспективе никаких глобальных перемен в жизни.

Семья, дети — это лишь тогда, когда появится женщина, которая будет не только любить его, участкового с кучей забот и мизерной зарплатой, но еще и поймет, что работа — неотъемлемая часть его жизни, то, без чего он себя просто не мыслит. Не поймет — значит, и любви надолго не хватит. А терять — слишком больно… Скоро четырнадцать лет, как они расстались с Ларисой, и до сих пор помнится та безысходность и растерянность: как жить дальше?

Борис с Ларисой дружили с пятого класса, в восьмом решили, что поженятся, как только им исполнится по восемнадцать, а в восемнадцать… Лариса вышла замуж за Вовку Пирогова, который учился в параллельном классе, маленького и до безобразия умного очкарика. Они по-прежнему жили на соседних улицах, виделись чуть ли не каждый день, болтали по-дружески. Борис все еще немного любил Ларису, может, по привычке. По крайней мере, он искренне желал ей счастья и невольно восхищался ею.

В тридцать два года Лариса по-прежнему оставалась такой же царственно красивой, как и в восемнадцать.

Она тащила на себе весь семейный воз. Ей, начальнику кредитного отдела крупного банка, приходилось обеспечивать безбедное существование мужу, ученому-биохимику, который, судя по всему, не подозревал даже, где находится ближайшая булочная, двум детишкам — десяти и восьми лет, свирепой свекрови и чудовищного вида собаке. При этом в семье царили удивительные по нынешним временам мир и согласие. Может быть, высокая, статная Лариса и тощенький лысоватый Вовчик рядом смотрелись забавно, но что им хорошо вместе, не заметить было невозможно. «Кто знает, — думал Борис, — а была бы она так счастлива со мной?»

Сейчас Лариса сидела перед Борисом в его крохотной полуподвальной конурке, встревоженная и расстроенная.

— И давно? — спросил Борис.

— Да недели три, если не больше. Представляешь, я сначала смеялась, а теперь почему-то страшно стало. Иду домой и думаю: ну вот, сейчас опять вылезет. Кретин несчастный!

— Ладно, Лара, не паникуй. Может, ему просто нравится, что ты бесишься. А может, ты ему сама нравишься. Ты вон какая красивая!

— Да брось. Бобка. Псих он, вот кто. А если влюбленный псих — то еще хуже. Повлияй на него как-нибудь, а? А то у меня уже глаз начал дергаться. Да и Вовка злится.

Борис пообещал помочь, успокоенная Лариса чмокнула его в щеку и убежала, звонко цокая по ступенькам каблуками высоких сапог.

Закончив кое-какие дела и слегка прибрав в кабинетике, Борис направился «влиять» на Кирилла Малахова, соседа Ларисы по лестничной площадке, который заимел милую привычку каждый день встречать Ларису с работы, выскакивая на площадку и оглядывая ее откровенно плотоядным взглядом. («Разве что не облизывается, придурок!») При этом он ничего больше не делал и не говорил, просто смотрел, но так, что Ларисе делалось дурно.