связь, а за ночь диспозиция могла измениться. Он отодвинул балдахин и с трудом встал; после вчерашней верховой езды все мышцы невыносимо болели. В темноте он проковылял к окну, нащупал щеколду и отворил ставни. Над пустыми улицами светил месяц. Свесившись вниз, Хорнблауэр увидел треуголку часового и сверкающий в лунном свете штык. Отойдя от окна, он нашел мундир и башмаки, оделся, нацепил абордажную саблю и как можно тише спустился вниз. В холле на столе горела свеча, рядом с ней, положив голову на руки, дремал французский сержант. Спал он чутко и, когда Хорнблауэр остановился в дверях, сразу поднял голову. На полу громко храпели остальные караульные. Они лежали вповалку, словно свиньи в хлеву, прислонив ружья к стене.

Хорнблауэр кивнул сержанту, открыл входную дверь и вышел на улицу. Легкие благодарно расширились, вбирая свежий ночной, вернее, уже утренний воздух. Небо на востоке чуть-чуть посветлело. Часовой заметил британского офицера и нехотя подтянулся. На площади по-прежнему высилась в лунном свете мрачная рама гильотины, возле нее чернели пятна крови. Интересно, кто были жертвы вчерашней казни, те, кого роялисты так спешно схватили и убили? Наверное, какие-нибудь мелкие республиканские чиновники: мэр, начальник таможни и так далее, если не просто те, на кого роялисты затаили злобу еще с революционных времен. Мир жесток и беспощаден, Хорнблауэр был в нем несчастен, подавлен и одинок.

Его размышления прервали караульный сержант и несколько солдат; они сменили часового у дверей и пошли вокруг здания, чтобы сменить остальных. Потом из-за дома на противоположной стороне улицы вышли четыре барабанщика и сержант. Они построились в ряд, подняли палочки до уровня глаз, затем по команде сержанта враз обрушили их на барабаны и зашагали по улице, выбивая бодрый ритм. На углу они остановились, барабаны загремели протяжно и зловеще, потом барабанщики двинулись дальше, выбивая прежний ритм. Они будили расквартированных на постой солдат. Хорнблауэр, лишенный музыкального слуха, но тонко чувствующий ритм, подумал, что это хорошая музыка, настоящая музыка. Он вернулся в ставку взбодрившимся. Вошли караульный сержант и часовые, которых тот сменил с постов, на улице начали появляться первые солдаты, к штабу со стуком подскакал верховой гонец. День начался.

Бледный молодой человек прочитал записку, которую привез гонец, и вежливо протянул ее Хорнблауэру. Тому пришлось поломать над ней голову — он не привык читать по-французски написанное от руки, — но наконец смысл ее до него дошел. Из записки следовало, что события приняли новый оборот. Экспедиционный корпус, высадившийся вчера в Киброне, двинулся этим утром на Ван и на Рен, а вспомогательному корпусу, к которому был прикомандирован Хорнблауэр, надлежало оставаться в Мюзийаке, охраняя фланг. Появился маркиз де Пюзож в безукоризненно белом мундире с голубой лентой, молча прочитал записку, обернулся к Хорнблауэру и вежливо пригласил его позавтракать.

Они вошли в большую кухню, где по стенам висели начищенные медные кастрюли. Молчаливая женщина принесла им кофе и хлеб. Вполне вероятно, что она была ярой монархисткой, но по ней этого заметно не было. Возможно, на ее чувства повлияло то обстоятельство, что вся эта орда захватила ее дом, ела ее хлеб и спала в ее постелях, не платя ни су. Возможно, кое-какие реквизированные лошади и повозки тоже принадлежали ей; возможно, кто-то из погибших вчера на гильотине был ее другом. Но она принесла кофе, и собравшиеся на кухне офицеры, гремя шпорами, принялись завтракать. Хорнблауэр взял чашку и кусок хлеба — четыре месяца он не видел другого хлеба, кроме корабельных сухарей, — и отхлебнул глоток. Он не понял, понравился ли ему напиток; прежде ему всего два или три раза приходилось пробовать кофе. Он вновь поднял чашку к губам, но отхлебнуть не успел: раздавшийся вдали пушечный выстрел заставил его опустить чашку и замереть. Снова пушечный выстрел, потом еще и еще: палили шестифунтовки мичмана Брейсгедла у дамбы.

В кухне поднялись шум и суматоха. Кто-то опрокинул свой кофе, и по столу побежал черный ручеек. Кто-то ухитрился зацепиться шпорой о шпору и упал на соседа. Все говорили одновременно. Хорнблауэр был возбужден не меньше других, ему хотелось немедленно бежать на улицу, посмотреть, что происходит, но он вспомнил дисциплинированную тишину на идущем в бой «Неустанном». Он не такой, как французы. Чтоб доказать это, он поднес чашку к губам и спокойно отхлебнул. Большинство офицеров уже выскочили из кухни, требуя своих лошадей. Понадобится время, чтобы их заседлать. Хорнблауэр посмотрел на де Пюзожа, выходящего из комнаты, и допил кофе; было немножко слишком горячо, но он чувствовал, что это хороший жест. Оставался еще хлеб, и Хорнблауэр без малейшего желания заставил себя откусить и прожевать. Впереди тяжелый день, неизвестно, когда следующий раз удастся поесть. Он сунул хлеб в карман.

Во двор привели оседланных коней; заразившись общим волнением, они рвались вперед под громкие проклятия офицеров. Де Пюзож вскочил в седло и поскакал вперед, остальные за ним. Во дворе остался один солдат, державший под уздцы лошадь Хорнблауэра. Оно и к лучшему: Хорнблауэр знал, что не удержится в седле и минуты, если его лошади придет в голову рвануться вперед или встать на дыбы. Он медленно подошел к чалой, которую грум к этому времени немного успокоил, и медленно-медленно забрался в седло. Сдерживая поводьями взволнованное животное, он неторопливо поехал по улице к мосту вслед за ускакавшими офицерами. Лучше ехать потише и доехать наверняка, чем пустить лошадь в галоп и вылететь из седла. Пушки по-прежнему гремели: видны были клубы дыма над шестифунтовками мичмана Брейсгедла. Слева в ясном небе вставало солнце.

Ситуация у моста казалась достаточно ясной. Там, где арка была взорвана, с обеих сторон перестреливались кучки солдат, а в дальнем конце дамбы, с той стороны Марэ, поднималось облако дыма. Там стояла вражеская батарея. Она била редко и с большого расстояния. Сам Брейсгедл с абордажной саблей стоял между пушками, вокруг которых суетились его моряки. Заметив Хорнблауэра, он беспечно помахал рукой.

Английские пушки громыхнули. Чалая встрепенулась, отвлекая внимание Хорнблауэра. Когда он смог взглянуть, колонны уже не было. Вдруг парапет дамбы рядом с ним разлетелся в куски; что-то с силой ударило в мостовую у самых конских копыт и пролетело мимо. Никогда еще ядро не проносилось так близко от Хорнблауэра. Пытаясь совладать с лошадью, он потерял стремя и, как только немного с ней справился, счел за лучшее спешиться и отвести ее к пушкам. Брейсгедл приветствовал его широкой ухмылкой.

— Здесь они не пройдут, — сказал он. — По крайней мере, если лягушатники не подведут, а они вроде настроены серьезно. Дыра простреливается