Два-три раза в неделю мы наведывались в подпольную пивную или на какую-нибудь частную, но от того не менее оживленную вечеринку. Легким шагом скользили по утрамбованному снегу, кутаясь в меховые шубы, подняв воротники, и волосы наши были жестки и непослушны, наэлектризованные зимним холодом. Одалия цепляла на мочки ушей и себе, и мне серьги с висюльками-бриллиантами – нам «подобает затмить своим сиянием снег», тоном истинной соблазнительницы заявляла она. Эти сверкающие сосульки свисали так низко, что задевали пушистый край поднятого воротника. А когда мы добирались до цели, все происходило по уже заведенному обычаю: Одалия таскала меня по комнате, представляя знакомым таким тоном, словно раздобыла и привела меня в припадке веселого озорства, – как девица, которая напоказ танцует в обнимку с метлой. Зато, счастлива доложить, я никогда больше не потребляла столько алкоголя, как в первую ночь.

И почему-то изумление, пережитое при первом посещении подпольного бара, так и не улеглось. Всякий раз, когда Одалия подводила меня к неприглядной витрине или к сомнительной закусочной и открывалась дверь в подвал или иначе замаскированный ход, а за ним – очередная пышная, праздничная компания, любопытство и удивление возвращались с прежней силой. И вот же странность: никак не получалось разобраться, одно это было заведение или разные. Люди там встречались более или менее одни и те же, но место, конечно, порой менялось. И всегда присутствовал Гиб – торчал посреди общего веселья, стоически сцепив квадратные челюсти. Я догадывалась, что он тут хозяин. Ну или управляющий. Постепенно между нами сложилось своего рода угрюмое взаимопонимание – насколько возможно взаимопонимание с человеком, который видит в тебе постоянного соперника.

Гиб явно вбил себе в голову неверное представление обо мне и Одалии, – впрочем, трудно сказать, какое представление было бы верным; так или иначе, он думал о нас примерно то же, что Дотти болтала насчет моих чувств к Адели. Другими словами, у Гиба сложилось неверное представление обо мне. Признаю, что в моей жизни существовала определенного рода пустота, а дружба с этими женщинами скрашивала одиночество. Новомодные последователи Фрейда скажут, пожалуй, что я сделалась несколько зависимой от других по вине моей матери, которая бросила меня лишь из ненависти к супругу. Они даже разглядят нечто противоестественное в моем стремлении к близости сперва с Аделью, а затем с Одалией. Но мне плевать на извращенные диагнозы грязных умов. Ничто не доставляло мне такого наслаждения, как наблюдать за Одалией. И да, я была не против, когда она расчесывала мне волосы или чертила пальцем кружочки у меня на ладони. И не против ее манеры облизывать губы и подаваться ко мне, едва я заговаривала (как будто я вот-вот скажу нечто гениальное, только сама еще об этом не подозреваю). И я откровенно сознаюсь, мне хотелось все время держать Одалию в поле зрения. А кому бы не хотелось? Можно сказать, то был побочный эффект ее красоты. Впрочем, слова «красота» недостаточно: то был побочный эффект необычайно живой красоты. Кипучая энергия Одалии – сама по себе поразительное явление. Не раз я ловила взгляд Гиба, который неотступно краешком глаза наблюдал за ней, примечал, с кем она общается «на водопое», – тоже зоркий сокол, тоже мастер подглядывать. Наверняка вы сто раз слышали присказку: противнее всего люди, с которыми у нас много общего.

Гиб совершенно Одалии не подходил – уж это, полагаю, любому было ясно с первого взгляда. Нелепая пара: Одалия царственна, а Гиб изворотлив – как еще назовешь? Я не видела между ними ничего общего, кроме этих подпольных пивных, и то я думала, что для Гиба это работа, а Одалия ищет там лишь развлечения. На богемных собраниях для избранных я Гиба никак не могла себе представить: вряд ли он стал бы пространно обсуждать искусство и поэзию. Где вообще эти двое ухитрились познакомиться? Да уж, пара, мягко говоря, странная, и я была уверена, что скоро мы расстанемся с Гибом – это лишь вопрос времени. Но спустя несколько недель после переезда я начала понимать, что Гиб давно уже занял место в жизни Одалии и никуда уходить не собирается.

Постепенно мы с ним приучились терпеть друг друга – так некоторые люди постепенно приучают себя к яду. Под конец моего первого месяца в апартаментах мы приноровились вежливо беседовать, как на остановке в ожидании трамвая. Под конец второго месяца я смирилась с тем, что я, новая жилица, заведомо проигрываю Гибу. Ему-то не приходилось спрашивать, в каком ящике взять полотенце для душа, и коридорные были с ним знакомы и обращались по имени (мне же неизменно доставалось только вежливое, но безликое «мисс»). Пришлось мириться со всем этим, а заодно и с тем, что в иные вечера я допоздна прислушивалась, когда же дверь нашего номера захлопнется, выпуская Гиба, однако ждала тщетно, а наутро он угрюмо прихлебывал горячий кофе из белой фарфоровой чашечки (у Одалии имелся целый сервиз) за нашим кухонным столом. И как обо всем прочем, что мне не по нутру, так и о тех неприличных делах, что творились ночью, я старалась не думать и внешне всегда соблюдала пристойную любезность.

В одно такое утро Гиб надумал поделиться со мной сведениями о прошлом Одалии. По крайней мере, одной из версий ее прошлого. Из столовой на довольно просторный балкон, огибавший угол отеля, вело двустворчатое французское окно. В то утро Гиб мелкими глотками пил кофе и обозревал большие комковатые сугробы, которые таяли на балконе, превращаясь в хлюпкую грязь.

– Надо бы застеклить, – нахмурившись, сказал он. – Зимой пропадает зря, а могли бы устроить отличный солярий.

– А отец Одалии не будет против? – уточнила я, отскребывая над раковиной черную гарь с только что поджаренного тоста. («Тост новобрачной», – шутили монахини всякий раз, когда у меня подгорал хлеб на кухне в приюте. И я тогда думала: какой странный оборот речи для женщин, понятия не имеющих о тайнах брачной жизни.)

Гибс резко выпрямился и удивленно вскинул голову:

– Отец Одалии?

– Ну да, – сказала я, поставив тарелку с тостами, и сама с облегчением опустилась на стул. Сколько их ни скреби – а я скребла на совесть, – все равно оставались мелкие черные пятнышки. – Это ведь он платит за апартаменты? Нельзя же затевать ремонт без его согласия.

Гиб склонил голову набок, внимательно оглядел меня одним глазом, как попугай, изучающий незнакомца. Странное выражение проступило на его лице: недоверие пополам с сарказмом.

– А! Так она теперь называет его отцом? – сказал он. – Как интересно. Я-то привык, что он дядя.

И он раскрыл газету и уткнулся в нее.

Я заморгала.

– О чем ты? – пробормотала я сквозь разделившую нас бумажную преграду. – То есть отец Одалии, он не… не… – Я подыскивала верные слова, и все никак – слишком уж неожиданный поворот событий. – Он не ее отец?

Гиб слегка опустил газету и всмотрелся в мое лицо. Уж не знаю, что он там увидел, но вскоре, вероятно, постиг бездну моего неведения и догадался, что понадобятся пространные объяснения. Тяжко вздохнув, он взял тост, повертел его, рассмотрел, нахмурился пуще прежнего и снова отложил тост на тарелку.

– Если слово «отец» ты употребляешь в строго генеалогическом смысле, то… нет. Человек, который платит за эти апартаменты, Одалии не отец. – Гиб примолк, оценивающе оглядел меня, словно прикидывая, стоит ли продолжать. – Разумеется, – добавил он, решившись, – небезосновательно именовать его папочкой Одалии.