Несмотря на ранний май, в море плещутся закаленные дамы. Бродят туда-сюда, приседают, но плавать не могут – мешают шерстяные, потяжелевшие от воды платья. У некоторых кромка обшита гирьками, чтобы не всплыли юбки.

Глядя на несуразные балахоны и купальные чепцы, Мэри рассмеялась.

Разве так купаются? Сейчас она им покажет!

Перчатки летят вслед за чулками. Торопясь, ломая ногти, она рвет крючки не спине. Прогулочное платье из золотистого плотного шелка, с бахромой на рукавах, кажется таким дурацким. Как она носила этот чехол? Да еще столько лет.

Со всех сторон к ней спешат люди. Кто-то свистит. Тетки-банщицы гогочут, хлопая себя по бедрам. Вот умора! Подгуляла, поди. Залила глаза. А с виду приличная леди. И как только таких пускают в общественные места? Ведь дети же!

Кто-то обнимает ее за плечи, прижимает к себе, заслоняя от брани. Ронан. Он нашел ее.

– Давай уплывем отсюда, – шепчет она ему в ухо. – Подальше от них.

– Не надо, матушка, – стонет он. – Ой, что же я натворил.

Ронан шарит по ее спине, пытаясь застегнуть платье, но никак не может подхватить крючки. Мешают перчатки. В них у него плохо гнутся пальцы. А снять не может.

Мэри хватает сына за руку…

…и видит его впервые, сквозь пелену слез. Над ней склоняется доктор, показывая ей красного липкого младенца. Тот сучит ножками и ловит воздухом рот.

– Поздравляю, мэм, – говорит доктор, но как-то неуверенно. – У вас родился сын.

Молчание.

Рядом появляется мистер Хант. Его голос звучит глухо:

– Это человек? Или… что это вообще такое?

Ребенок начинает кричать, и Мэри чувствует, как в этом звуке тает ее боль, как он обволакивает и согревает ее, как исцеляет разорванную плоть.

Мистер Хант зажимает уши.

– Нет! – хрипит он. – Нет, нет, нет! Обычные дети так не кричат!

– А я что тебе говорила? – поскрипывает тетушка Джин. – Дурак ты, Джон. Дурак.

Она таращится на малыша, как на балаганного уродца, но отталкивает, когда доктор подносит его поближе, приняв за участие ее брезгливое любопытство.

– Я думал, что она раскаялась в грехах, – твердит мистер Хант, вышагивая по комнате. – Отреклась от Сатаны, и Господь принял ее в свое лоно…

– Отреклась, как же. Такие, как она, прокляты еще до рождения…

– Но это же не мой сын! Вы что все, ослепли?! Это дьявольское отродье!

– Да успокойтесь вы, сэр. – Доктор уже обтер ревущего младенца и похлопывает его по спине. – В остальном-то он мальчик как мальчик. Я и не такое видывал. Ну, lusus naturae, с кем не бывает. Хорошо, что я захватил ланцет…

– А что, можно? – замирает мистер Хант. – Это останется между нами…

Путаясь в мокрых простынях, Мэри вскакивает с постели, но тетушка Джин и мистер Хант хватают ее и швыряют обратно.

– Отдайте мне сына! – рычит она, отбиваясь, но доктор отходит подальше, крепко держа ребенка.

Судя по настороженному взору, доктор принимает всех троих за безумцев.

– Сэр, побойтесь Бога, о чем вы? – укоряет он мистера Ханта. – Мэм, вы-то куда, вам покой нужен! – втолковывает он Мэри. – Ничего страшного, совсем простая операция. Только кто-то должен его держать. И нужно чистое полотнище, на столе расстелить.

Тетушка Джин заходится надтреснутым старческим хохотом.

– Ах вот что вы задумали, – кряхтит она. – Да только ничего не выйдет. Печать греха все равно проступит на нем. Вот увидишь, Джон. Говорила ж я – не зови никого, я б тебе лучше подсобила…

Младенец замолкает. Словно понял, о чем идет речь. Мэри смотрит на сына – и встречает его взгляд. Такой осмысленный и уже такой печальный. «Спасибо, – одними губами шепчет Мэри. – Все будет хорошо, родной».

Тишина отрезвляет мистера Ханта. Он неуверенно подходит к сыну, протягивает руку, отдергивает, снова протягивает.

– Давайте попробуем.

Он пропускает вперед доктора и тетушку Джин, которая все еще бормочет проклятия. Готовится последовать за ними, но колеблется, сжимая и разжимая кулаки. Внезапно он подходит к Мэри, вцепившейся в балдахин, и наотмашь бьет ее по лицу. И лишь тогда выбегает из комнаты.

Она едва не бросается вслед за ним, но падает на кровать, оттягивает зубами кожу на запястье, прокусывает… Рот наполняется соленым. Хороший вкус. Почти как морская вода. Где-то в недрах дома вскрикивает ее малыш и снова затихает. «Потерпи», – просит она.

Так и правда лучше. Иначе люди его не примут.

Им нравится убивать тех, кто не похож на них.

Через некоторое время возвращается мистер Хант. Садится на край кровати и долго молчит.

– Я знаю, что это мой сын, – роняет он. – Я подсчитал сроки. Но скажи, ты была с кем-нибудь до меня? С кем-нибудь из вашего племени?

Она мотает головой.

– В таком случае я более не буду поднимать сей вопрос, – соглашается мистер Хант, но Мэри понимает, что совсем его не убедила. – Господь посылает мне испытание, и я готов его принять. Но и тебе придется каяться всю оставшуюся жизнь. Сначала ты принесешь формальное покаяние, а потом… твое поведение должно стать безупречным, Мэри. И вот еще что – если ты расскажешь ему про Третью дорогу, я уничтожу вас обоих. Так что следи за словами.

Мэри соглашается.

Все равно она не знает, что такое Третья дорога. А может, и знает, но забыла.

Ребенка ей приносят под утро, уже спеленутого. Он молчит, осознав, до чего же тяжко ему придется. Но главное, что они вместе. Мэри подносит сына к груди и старается не смотреть на два алых пятна, проступившие там, где должны быть его кулачки…

…Со всех сторон на них льются насмешки. Надоело. Хватит с нее. Слова тычутся в голове, как юркие головастики, и она выплескивает их все. Все до единого. Пусть уплывают.

Ронан что-то говорит, и она уже не понимает, что именно. Да и не нужно. Заботу в его голосе она ощущает без всяких слов.

Он старается перекричать злобный гул, и Мэри чувствует, как напряглись его мышцы, как он высматривает, на кого броситься в первую очередь. И тогда его уже не остановить. Он переломает им кости и вырвет глотки, он смешает их кровь с морской пеной и втопчет внутренности в песок. Она чувствует, как закипает в нем ярость, и пытается удержать его. Прежде, чем люди получат повод с ним поквитаться.

– Не надо, родной. Я люблю тебя, – говорит она сыну. – Слышишь? Я тебя люблю.

Ронан вслушивается так напряженно, что на его глазах выступают слезы.

Он тоже не понимает ее язык.

Вздыхая, Агнесс разглядывала ошметки черной слизи, на месте которых должен был быть заварной крем. Со дна медной кастрюльки на нее взирали четыре печальных глаза – мраморные шарики. Их бросали в кастрюлю, чтобы крем не подгорел, но чуда не произошло. Крем подгорел назло.