— И напился, — Борис Мельхиорович не замечает грамматику. — Наутро приходит на съемку. От него — перегаром на всю площадку. Глазки бегают — явно в поисках пива. Усатый орет. — Борис Мельхиорович переключает в горле регистр и голос становится сиплым, как у простуженного бобра. — «Все! Я тебя выгоню! Я сделаю так, что ты вообще не будешь нигде больше сниматься! Никто тебя, алкаша, не возьмет!» А Фишка смотрит на него, смотрит и говорит: «Слушайте, ну сколько вам еще осталось? Лет пять — не больше. Я подожду».

Борис Мельхирович хохочет, обмахивается хрустящей салфеткой. Официанты вокруг улыбаются. Солнце искрится на гусарских ложках и вилках. Всем хорошо этим майским утром.

— Где же Марк? — Эдвард Булатович сдвигает манжет, под которым леденеют куранты с бриллиантами.

А я у входа. Съезжаю с седла Бенки, бережно перекидывая через раму левую ногу, источник вдохновения. Привратник в черной ливрее, отставной козы барабанщик, кланяется в пояс:

— Милости просим, сударь! Скакуна дозволите в конюшне припарковать?

— Да, дозволяю.

Привратник берет под уздцы голубой велосипед.

— Добрый конь, добрый.

— Напоить его! И овса побольше!

— Будет исполнено, сударь!

Двери учтиво отворяются.

— Вас уже дожидаются. Да-с. Проводить?

— Спасибо, голубчик, не утруждай себя. Найду как-нибудь. Не впервой тут.

Эдвард Булатович приподнимается, спортивно улыбается, протягивает руку:

— Марк, рад тебя видеть!

Борис Мельхиорович подает ладошку, словно для поцелуя:

— Марик, здорово! Ты что такой потерянный? Как сценарий пишется? Йорген сказал, ты что-то гениальное создал там. По степени разрушительности, — смеется. — Садись уже!

Официант, слепленный из мягкой глины, отодвигает стул:

— Прошу, сударь!

— Спасибо, голубчик.

Сударь садится.

— Меню, сударь.

— Спасибо, голубчик.

— Воды принести, сударь?

— Неси, голубчик.

— Еще что-нибудь, сударь?

— Да!

— Слушаю, сударь!

— Скажи честно, не обрыдло тебе это все? Сударь! Милости просим! Извольте кушать!

— Никак нет, сударь.

— Ну, кушай, кушай!

Борис Мельхиорович трогает мое запястье:

— Ты что такой злой сегодня? Похмелье?

— Нет.

— А что?

— Скажите мне, судари, вы не знаете такую девушку…

— Мы многих девушек знаем, — Борис Мельхиорович берет три куска сахара. — А что?

— Она диалоги пишет…

— Имя назови уже! — Борис Мельхиорович жонглирует белыми кусками.

— Борь, что за цирк? — Эдвард Булатович хотел бы поморщиться, но воздерживается от складок на лице.

— Имя! — Борис Мельхиорович ловит ртом все три куска подряд. — Хрм, хрм, мммм, хрм…

В зале раздаются хлопки и крик «Браво!» То восхищается нетленная блондинка, главный редактор журнала «Крем де ля крем» — отдыхающая после изнурительной ночной охоты с черной пантерой на поводке. Борис Мельхиорович звучно встает и кланяется. Садится, еще перерабатывая хорошо поставленными зубами крошки сахара:

— Так имя какое?

— Не знаю.

— И скажи мне на милость, зачем тебе девушка без имени? Других нет?

Эдвард Булатович манит официанта поворотом головы.

— Давайте закажем что-нибудь и поговорим с Марком о нашем деле.

— Давайте! — мгновенно соглашается Борис Мельхиорович. — Давайте пожрем наконец.

— Боря!

— Хорошо, Эд, покюшаем! — Борис Мельхиорович меняет лицо и становится гнусным китайчонком.

— Дайте мне сырники, — Эдвард Булатович кладет руки на стол. — С медом.

Глиняный официант кланяется:

— Хорошо, су…

— Заткнись, умоляю! — вскрикиваю я.

В ответ собачка, что на руках у зеленой Софии-Бриджины, с ненавистью тявкает.

— Монтсеррат, ну что ты? — София-Бриджина ставит чашку кофе мимо блюдца. — У нас все хорошо, милая.

Собачка тявкает громче, отчаянней, протяженней, три раза.

Из другого угла доносится ответный, но не убедительный лай. Собачка на мгновение замирает и тут же, дергая мордочкой, практикует колоратуру. Но и второе сопрано теперь звучит уверенней. Нарастает. Но наша собачка прорывается со своим соло. На втором этаже ресторана вступает дуэт невидимых микрособачек. Наша собачка на правах примы переходит в другую тональность. Остальные яростно придерживаются своих партитур. Аллегро! Кресчендо!

София-Бриджина быстро встает и выносит агонизирующую солистку на улицу, за ней спешат холопы, кто быстрей. София-Бриджина успевает полковничьи гаркнуть:

— Машину сюда!

Опера постепенно стихает, лишь недопитая чашка кофе на столике Софии-Бриджины одиноко белеет. Ее, похолодевшую, унесут через полчаса, когда надежды уже не останется.

— Пожалуй, продолжим, — Эдвард Булатович разворачивает салфетку. — Марк, у нас к тебе есть предложение.

Борис Мельхиорович усмехается:

— Только не кричи сразу, чтоб мы заткнулись! — Иофицианту. — Мне тоже сырников, но с клюквенным сиропом.

Официант молча уходит.

— Постой! — стреляю ему в спину.

Официант оборачивается, он легко ранен, но держится на глиняных ногах.

— Мне двести граммов водки!

Борис Мельхиорович клоунски вздрагивает:

— Марик, ты что? Ты же не пьешь, когда работаешь! А сейчас вообще одиннадцать утра.

— Без пятнадцати, — тихо произносит Эдвард Булатович.

— Что с тобой происходит? — Борис Мельхиорович портовым жестом толкает мое плечо.

— У меня есть одно предположение, но вам оно вряд ли покажется убедительным.

— Ничего не понял, — Борис Мельхиорович хихикает.

— Марк, — Эдвард Булатович вздыхает. — Если ты не готов к разговору, давай отложим на пару дней. Но дело достаточно срочное.

— Говорите, я же здесь.

Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович обмениваются театральными взглядами — так, чтобы было хорошо видно и в последнем ряду бельэтажа.

— Дорогой Марик! Ты знаешь — в начале июня в Сочи открывается главный кинофестиваль планеты. Не перебивай! Я знаю, что ты на наш «Кадропонт» не ездишь.