— Хотя три раза там тебе давали приз, — пальцы правой руки Эдварда Булатовича расходятся на секунду и вновь обретают покой.

— Не говоря уже о телках, которые дают не три раза, а…

— Борь, подожди, пожалуйста с телками.

— Подожду. Так вот, Марик. Мы с Эдом уже с прошлого года делаем другой фестиваль. То есть, телки, конечно, никуда не деваются! Но его… э-э-э…

— Формат, — произносит сухо Эдвард Булатович.

— Как бы другое слово придумать, а? — Борис Мельхиорович щурится. — Не такое смешное. Короче, его концепция становится совсем другой.

— Концепция — тоже смешное слово, — улыбается Эдвард Булатович.

— Не важно! Идея такая — меньше водки, больше смысла.

— Ваша водка, пожалуйста, — официант бережно ставит передо мной графин и стопку. — Какую закуску хотите?

— Закушу словом «сударь». Спасибо.

Официант на удаленном доступе, из-за моей спины, бережно наливает половину стопки.

— Так вот. — Борис Мельхиорович отодвигает водку от меня, словно праздную пешку. — Это будет натуральный кинофорум. Без пузатых халявщиков, без журналистов-алкоголиков, без тошнотной музыки по ночам, без…

— Провинциального акцента, — дополняет Эдвард Булатович и делает стопкой еще один ход, все дальше от меня.

— У нас будет до фига конференций, круглых столов, семинаров и всяких таких тусовок. — Мы теперь очень солидны.

— Респектабельны.

— Да. Полная уважуха. Мы, типа, для интеллектуалов. Для элиты. Крем де ля крем, как говорят теперь у вас в Москве. И, что еще очень важно, для молодых. Мы как бы инвестируем в будущее, как говорят у вас на Селигере.

Я делаю ход пьяной пешкой в свою сторону:

— Хорошо. А от меня какой толк? Я не крем, не элита.

Гроссмейстеры недовольны изменившейся позицией. Борис Мельхиорович снова уводит стопку на дальнее от меня поле:

— У нас будет семинар для молодых драматургов. Марк, ты должен там быть.

— Как молодой драматург? Это комплимент. Тридцать пять лет — отличный возраст, чтоб утопиться в Селигере.

— В жопу Селигер! — Вскрикивает Борис Мельхиорович и озирается испуганным бельчонком. — Никто не слышал? Марк, ты должен вести семинар в Сочи. Бери любые темы. Эстетика смерти на экране. Кровь как смазка для сюжета. Сценарист как самоубийца. Что угодно!

— Про это у нас лучше Литата Богиновна рассуждает. И молодым интересней смотреть на красивую…

— Телку? — Борис Мельхиорович руками описывает полусферы.

— Да, смотреть на красивую телку, чем на хромого карлика.

Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович замирают. Противник достал из рукава джокер и бросил его на доску. Надо продолжать партию, но никакой ферзь не перебьет джокера.

— Марик, ты это зря, — с глубоким прискорбием сообщает Борис Мельхиорович. — Ты что, в депрессии? Сценарий не идет?

— Марк, разумеется, этот семинар будет достойно оплачен.

— Тысяча долларов?

— Конечно, больше.

— Жаль. Я так тоскую по этой сумме. Есть в ней дикая красота.

— Что?

— Так. Гур-гур. Нет, судари, никуда я не поеду, — придвигаю заветную пешку на самое ближнее поле.

— Марик, погоди!

Беру пешку в руки.

— Прощайте, судари!

Когда стопка-пешка уже на краю гибели, я замечаю левым углом левого глаза движенье. И жженье.

Всем замереть, умереть, обратиться в колотый сахар!

Кофе в чашках застынь, как вчерашняя кровь.

В кафе входит Катуар.

Ставлю стопку на стол.

Да, Бенки, пошляк-режиссер потребовал бы, чтобы рюмка упала на пол и чтоб в ней была не водка, а клюквенный сироп — алые брызги, верх вожделенья. Но я ставлю ее на стол с постным звуком. А теперь и звук пропадает.

Тишина, как тогда, в песочнице. Ноги, как у тряпичного лягушонка Лягарпа. Хиштербе. Надо взлететь обратно, на подоконник четвертого этажа и кричать, чтобы вздрогнули в дальнем прошлом даже Перун и Ярило.

— Катуар!

— Катуар!

— Катуар!

Раздвигая густое пространство, почти падая, задыхаясь от песка, хромой карлик бежит через зал. До чего же потешный. Снимите с него гипсовую маску, пока бежит. А потом Катуар разобьет ее своим носом.

Катуар видит меня. Улыбается поверх головы.

— Да, привет. Ты что так несешься?

— Я увидел… тебя.

— Ааа, понятно. Познакомься — Пам Памов, он писатель.

Да, рядом с ней стоит некто, протягивает мне… это рука? Или ветка, или лопата, не знаю. Может, его зовут Ком Комов, никакого значенья.

— Вот его новый роман.

В руках у Катуар книга, она опускает ее к моим глазам. Читаю название: «Очень много страниц, дайте Букера, что ли?». На самом деле я не различаю буквы.

— Катуар, пойдем отсюда!

— Мы только пришли.

— Катуар, Катуар! Там в конюшне мой Бенки, я увезу тебя на нем. Старая Брунгильда ждет тебя, ржавеет от горя. Лягушонок Лягарп смотрит на лампочку и безнадежно ждет абажура. Нет никаких сюжетов. История сгорела в старом в тазу. У меня ничего нет, кроме тебя. Даже имени.

Пам Памов задумчиво оглядывается вокруг и зевает:

— Куда сядем? Вон Тпруян у окна со своим модельером. Расскажут свежие сплетни. Ты к пидорасам нормально относишься?

Катуар смотрит на меня сверху вниз, в мою бездну:

— Что?

Пам Памов повторяет:

— Я говорю — ты к пидора…

— Марк, что ты сказал?

— Никого нет, кроме тебя. Я поднялся из песка, из пепла, окинул взглядом мир и ничего не увидел. Никого. Пустота. Гур-гур.

Катуар вглядывается в меня, щурится, песчинка попала ей в глаз.

Доносится голос Пам Памова:

— Что употребляем? Какие порошки?

— Только песок, — Отвечаю. — Катуар, выведи меня из пустыни. Я не дойду. Ноги коротки.

Пам Памов смеется:

— Нет, эпизод явно затянут. Вы дурной драматург.

Смена кадра. Флешбек двухлетней свежести. Я и дочь стоим около Воронцовского пруда, глядим на вздорного лебедя. Дочка прикасается к моей руке:

— А вдруг ты… А вдруг ты встретишь принцессу Катуар? Ты полюбишь ее?

— В драматургии не бывает вдруг, — я убираю руку в карман кургузой курточки.

— Что?

— Не может быть никакой Катуар просто так. Ее появление должно быть оправданно.