— Он со всеми на «вы». — Я сжимаю пальцы Катуар так, что она резко вздыхает, будто собираясь глубоко нырнуть. — А сюда, Сильвер, я пришел только из-за нее. Катуар захотелось выйти в этом новом черном платье. Не в пивную же «Клио» ее вести.

— Какую «Клио»? — Требьенов оглядывается, машет обеими руками прибывшей шиншилле, загрустившей на плечах мертвой от ботокса царевны.

— Той самой, Сильвер. Из нашего Таганрога. — Я произношу два «Г», разминая их в горле до состояния селедочного паштета. — Около вокзала. Забыл?

— Хорошо! — Требьенов делает два удрученных шага назад. — Отдыхайте, смотрите мою оперу. Жду вас потом на фуршете! — И скользит прочь по конфетти, дирижируя объективами папарацци.

Катуар гладит меня по волосам:

— Что ты такой злой опять? У него праздник, а ты ему про Таганрог. Мне кажется, ему не хочется быть таганрогчанином. Или как? Таганрогатым?

— Извини, не удержался. Извини. Ты хочешь смотреть эту его оперу?

— Да, мне интересно. А кто автор либретто?

— Это опера по поэме Администратора государственных рифм. Предыдущий фильм Требьенова был по его роману. Этот подонок знает, с кем…

— Марк, пожалуйста! Любимый!

— Хорошо. Этот актуальный режиссер знает, с кем должны быть мастера культуры.

— Я видела тот его фильм. Он талантливый человек.

— Так это, Птица, как раз самое опасное! Самое!

— А ты диссидент, борец с режимом? — Катуар улыбается, к ее нижней губе прилипает розовая конфеттинка.

— Я делаю то, что мне нравится, и за это еще хорошо платят. И у меня нет нужды ходить на Старую площадь обсуждать новые веяния.

— Скучный у нас разговор, — Катуар пытается стряхнуть пальцем конфеттинку с губ и та остается ночевать на ее мизинце. — Скажи, почему тебя не снимают фотографы?

— Потому что никто не знает меня в лицо. Зато тебя снимают. Видишь, вон тот рыжий целится своим объективом. Уже вспотел.

— Тебе неуютно здесь?

— Сыра не вижу. А тебе здесь нравится?

— Да, прикольно. К тому же меня снимают. Я — птица самодовольная.

— Значит, все хорошо. Хочешь шампанского?

— Принеси. А ты не будешь?

— Нет. Не хочу.

— Тогда и я не хочу. Будем ждать сыра. Не пойдем в зал, пока не принесут. Пусть триумфатор Требьенов метнется мухой в магаз! — Катуар топает ножками. — Марк, тебя очень смущает, что я настолько выше тебя? Я сдуру еще каблуки надела…

— Чем ты выше, тем я счастливей.

— А я сегодня утром, когда ты спал, смотрела на тебя…

— Нет, сегодня утром я смотрел на тебя.

— Я раньше проснулась.

— Нет, я раньше.

— Я проснулась, посмотрела на тебя и снова заснула. Все это гур-гур. Дай договорить!

— Говори!

— Я подумала — может, тебе отрастить бороду?

— Зачем?

— Мне кажется, тебе пойдет. Хочу быть твоим стилистом.

— Однажды я уже пытался.

Герой вспоминает.

Шашлычная в устье Большой Никитской, близ Кинотеатра Покойного Фильма. Йорген, пожевывая стебель маринованной черемши, наливает из заспанного графина водку — мне половину стопки, себе полную, чтоб нырнуть сразу, бескомпромиссно, как честный дайвер. За час до графина мы подписали с МРТВ договор на сериал — мой первый в жизни сериал. Пока я писал синопсис, не брился и почти не ел. Не похудел, но отрастил бороду — сродни тем, что обрамляют бледные лики доцентов.

Йорген поднимает стопку, он уже с полными баллонами кислорода за спиной. И вдруг ставит ее обратно, на стол с узорами от влажной тряпки.

— Слушай, Марк. Пока не напились, скажу кое-что. — Прикуривает трубку, чавкая. — За твой сериал еще выпьем не раз. Я сейчас о другом. У нас с друзьями есть традиция. Перед каждым Новым годом мы…

— Ходите в баню?

— В баню? Нет! Это пошло. Мы устраиваем мальчишник. У нас культурная программа, мы ставим спектакли, ну! Друг другу показываем. Затея в том, чтобы брать сюжеты сказок — все-таки Новый год — и делать из них такие мужские истории. Сюжет выбирается общим голосованием. В прошлом году ставили «Снежную королеву». В этот раз решили ставить «Белоснежку и семь гномов». Но беда в том, что ставить должен я. И пьесу тоже должен я написать. Поставлю я уж как-нибудь сам. Но вот пьеса… Ты же мне рассказывал, как ты придумал про этого царя и его любовницу, — Йорген смеется ноздрями, ускоряя поток дыма из трубки. — Но я придумывать не умею, сам знаешь…

— Кто же будет играть Белоснежку?

— Это не проблема. Возьмем дуру какую-нибудь, из тех, что в сериалах блондинок второго плана играют. Ради такой компании, как у нас, она что хочешь сделает.

— Хорошо, я придумаю. Только давай сразу все поменяем местами. Будет семь Белоснежек и один гном.

— Отлично! Давай. Я найду и семь блондинок. Хоть четырнадцать. Когда напишешь? Надо побыстрей. Там все-таки текст какой-никакой, выучить надо.

— Завтра к утру.

— Только посмешней чтобы было, ну?

— Будет очень весело. Но у меня к тебе просьба…

— Денег дать за это? Марк, я — честно — думал, что ты напишешь так, учитывая, что у нас с тобой отношения теперь особые…

— Нет, я не о деньгах. Никому не рассказывай про Александра и Нарышкину. И вообще о том, что я писал сценарии для этих фильмов. Я спьяну тебе…

— Марк, я же не идиот, ну?

Йорген оборачивается, манит рукой женщину с уютным подносом:

— Давайте сразу еще грамм двести!

— Сейчас! — отвечает она сквозь туман.

Йорген высасывает из трубки последние силы, разглядывает мою бороду:

— Слушай, а я даже знаю, кто нам этого гнома сыграет.

— Кто?

— Ты! Ну?

Катуар смеется:

— Ты обиделся на него?

— Не очень было приятно. Не очень.

— Тогда не надо никакой бороды. И я больше не буду твоим стилистом. Извини меня, хорошо? Буду просто тихим декоратором, сделаю наконец абажур, птичью клетку.

— Делай скорее, потому что…

— Марк! Ты здесь? Ай-яй-яй! — Вазген обнимает меня и, царапая щеки, целует два раза. — Не ожидал! Ты же этот… мизантроп у нас. Мизантроп-пассионарий! А что за красавица с тобой?

— Катуар.

Вазген ладонью проводит по бриолиновому паркету на своей голове, из-под твидового манжета на свет выглядывают часы-многоглазки с четырьмя циферблатами: время в Москве, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, аэропорту Еревана.

— Катуар? Хорошо. Чем занимаешься?