– Моя фамилия Дациери, я ищу доктора Риццини, он дома?

– Вы его пациент? У него было много работы – конференция за городом, и сейчас он отдыхает.

Ну еще бы!

– Нет, синьора, мы просто знакомы. Но дело очень срочное, и, если вы сможете соединить меня с ним, я буду вам очень признателен.

– Сейчас попробую.

Пьерсильвио ответил минуту спустя энергичным голосом, словно и не спал.

– Привет Пьерсильвио, это Сандроне. – Ко мне вернулось хорошее настроение.

– А-а… привет. Как ты?…

– Не беспокойся, я пока не собираюсь тебя шантажировать. Ну, может, через недельку пришлю письмо с буквами, вырезанными из газет. Сейчас мне нужна одна малость, и ты единственный, кто может помочь. Учитывая, что мы почти родственники…

Он нервно сглотнул и выдавил:

– Помогу, разумеется, если это в моих возможностях.

Я рассказал ему об аппендиците Блондина.

– Как правило, список пациентов сохраняется, – ответил он растерянно, – но я не работаю в больнице, где оперировали синьора Шелса.

– Мне это известно, однако вы, врачи, все друг друга знаете. Только не говори мне, что у тебя нет старого приятеля по университету или коллеги, который работает там. Кто-нибудь, с кем ты встречался на загородных конференциях… – подпустил я яду.

– Хорошо, посмотрю, что можно сделать. Дай мне номер твоего домашнего телефона.

– Пиши.

Чтобы добраться до Труди, мне надо было пересечь весь город, и я взял такси. Она жила в Гратосольо, районе, примыкающем к крупной промышленной зоне. Журналисты и состоятельные люди считали это место рассадником всяческих гнусностей и полем битвы наркодельцов. Насколько мне было известно, Гратосольо – всего-навсего загибающаяся городская окраина, где почти нечем заняться по вечерам, кроме как попытаться поискать неприятностей на свою голову.

Квартира Труди располагалась в одном из безликих муниципальных домов, в которых снимают квартирки до двухсот семей, со свешивающимися из окон простынями, с детьми, устраивающими сумасшедший дом во дворе, где тихо угасают три облезлых дерева, и со статуэткой Мадонны в нише стены.

Влажные стены, консьерж в растянутой выцветшей майке, четвертый этаж, лестница В.

Труди открыла, едва я позвонил. Без белого халата она показалась мне худее, чем в первую встречу. Шаркая тапками, она проводила меня в кухню, предложила кофе, демонстрируя полную готовность помочь.

– Извини за бестактность, – стесняясь, начала она, – но что случилось с твоим лицом? Болит?

– Нет, не очень. Я поскользнулся.

– Да, опасная у тебя профессия, – заметила она, наливая кофе в чашки с цветочками.

– Только для моих кредиторов, – улыбнулся я. – Да и вам досталось на вилле Гардони, стулом по голове тоже несладко…

Она улыбнулась в ответ, отчего ее лицо, похожее на полную луну, сморщилось и рубец на лбу стянулся в тонкую розоватую складку.

– Что есть, то есть. Я двадцать лет работаю сиделкой, и впервые на меня напал пациент. Я от нее и ожидать такого не могла: Алиса была девочка очень хрупкая. Я даже ей как-то сказала: ты мол по сравнению со мной такая мелкая, тебе есть надо побольше, но она меня не слушала.

Кофе был очень горячим, и я подул в чашку, чтобы немного охладить его.

– Вы были рядом с ней дней десять, я не ошибаюсь?

– Ровно десять.

– Как случилось, что Гардони пригласили именно вас? Они были с вами раньше знакомы?

– Нет. Я работала в частной клинике, но с начала года сидела без дела и подрабатывала где придется: ходила за стариками, делала уколы соседям. Потом дала объявление в газеты, и Гардони мне позвонили и сразу же наняли, перебрав перед этим, как я поняла, много вариантов.

– Вероятно, вы произвели на них благоприятное впечатление.

– Может быть.

– За эти десять дней вам удалось хоть о чем-нибудь поговорить с Алисой?

Она покачала головой:

– Нет, толком ни разу. Алиса открывала рот лишь для того, чтобы потребовать чего-нибудь: дай мне воды, принеси мне вина, я хочу есть. И ни слова больше. Она валялась целыми днями на кровати, глядела в потолок, листала журналы или читала книгу. Я заметила, что ей нравятся любовные романы, и принесла кое-что из моих книжек. Последнюю она так и не дочитала, бедняжка.

– То есть вам не удалось с ней подружиться.

– Нет. Я проводила с ней больше восьми часов в день, а она меня в упор не видела. Не то чтобы она меня ненавидела, я была ей абсолютно безразлична. – Труди тяжело поднялась, чтобы отнести чашки в мойку. – А меня это устраивало. Так я чувствовала себя свободнее, что ли… Хозяева тоже почти никогда не обращались ко мне. Жена нос воротила, корчила из себя черт знает что и вела себя со мной, словно я их служанка.

– Согласен, та еще сучка. Вернемся к Алисе. Вы не помните, она при вас никому не звонила, может, получала письма или к ней приходил кто-нибудь?

– Нет. Меня об этом следователь уже спрашивал, но ничего такого я не помню.

– В ту ночь, когда Алиса сбежала, вы не заметили в ее поведении ничего странного? Скажем, она нервничала больше, чем обычно, ждала чего-то…

Она задумалась, и кожа на ее лбу сложилась складками.

– Нет, все было как всегда. Поэтому я и не беспокоилась, когда она ушла в ванную. В мои обязанности не входило сопровождать ее и туда тоже, поэтому я позволила ей пойти одной. А когда поняла, что она долго не возвращается, встревожилась. Прошлась по этажу – не нашла. Тогда спустилась, чтобы предупредить ее родителей, и случайно заметила Алису, та выходила из кабинета отца. Я побежала за ней, и, когда переступила порог спальни, она ударила меня стулом по голове.

– Алиса могла передвигаться по дому свободно?

– Обычно да, но в тот вечер родители сказали ей, что она не должна появляться на празднике, если не оденется соответствующим образом. Мне было велено следовать полученным от них инструкциям, а если она выкинет какой-нибудь фортель, прийти и предупредить их. То есть я не должна была ни в чем мешать Алисе, а только смотреть за тем, чтобы она чего не натворила, уговаривать ее поесть и так далее. А она если и выходила из своей комнаты, то только в ванную, которая находится в коридоре. Рядом с ее комнатой была еще одна, только она никогда ею не пользовалась, может, потому, что я была рядом.

Ничего интересного она мне не сообщила, но, чтобы не расстраивать ее, я делал вид, что все это очень важно. Толстяки вообще наводят на меня печаль, как и старики на лавочках, а Труди, запертая в стенах ветшающей квартирки, одинокая, как брошенная псина, нагоняла на меня беспросветную тоску. И я, чтобы хоть чем-то помочь ей, решил посидеть у нее еще немного и поболтать о том о сем. Рассказал о своей матери, тем более что они были коллегами, до того как мама вышла на пенсию. Это до слез растрогало Труди, и она попросила передать маме привет.