И откуда ты, Вырвиглаз, всё знаешь?

Это неважно. Важно то, что он запал на Родио- ниху. Этим надо воспользоваться. Или у тебя уже есть планы по этому поводу?

Отвали, Вырвиглаз, прикладывайся к аккумулятору. Слушай, чего ты ко мне припёрся, а? Шагай домой.

Сам прикладывайся, жаба.

Хлопнула калитка. Не сильно. Но и не слабо. Значит, мать. Сенька хлопает сильно, отец средне, бабушка не хлопает вовсе, а я вообще через калитку стараюсь не ходить — у меня есть в заборе заветная доска, мне так ближе.

Это была мать. Мне её совсем не хотелось видеть, но она зашла.

Она меня редко навещает, а на чердак и вообще никогда не поднимается, а тут вот появилась. Ступеньки проскрипели, крышка люка откинулась.

Я догадывался, для чего она пришла.

Илья, — обратилась она к Вырвиглазу, — иди домой.

Вот так, не теряя зря времени.

А мы тут как раз про культуру говорили, — улыбнулся Вырвиглаз. — Культура в опасности, вы-то должны быть в курсе! Они хотят, чтобы мы писали «заяц» как «заец»...

Илья! — Мать поглядела на Вырвиглаза выразительно.

Всем плевать на культуру. — Вырвиглаз вывалился из кресла. — А вы сами говорили...

Мать топнула ногой.

Завтра зайду в пять. — И Вырвиглаз скатился по лестнице.

Мать поглядела в окно, проверила, не подслушивает ли.

Что вы там устроили? — спросила она.

-Где?

Где... Не знаю где. В лесу. Денис не может сидеть. Что вы там с ним сделали?

Это не мы, — спокойно ответил я. — Это баторцы. Мы тут ни при чём совсем. С чего это вдруг мы-то виноваты?

Это ты! Это ты устроил! Ты, я знаю.

Мать пребывала не в духе, по глазам видно. Когда мать зла, глаза у неё маленькими делаются, как у японки.

Совсем нет, не так всё было, не я. — Я зевнул. — Мы гуляли по лесу, искали можжевёловые ягоды, потом баторцы за нами погнались, и мы разделились. Это же понятно, что лучше было разделиться — так шансов меньше, что поймают... Я же не виноват, что он бегать не умеет! Они его и поймали. И посадили в муравейник. Поэтому он сидеть и не может. Баторцы — мстительные ребята.

Сам виноват.

Сам виноват, — добавил я. — Денис сам во всём виноват...

Чем же он виноват?

Как это чем? Он сам... Мы пошли купаться, а навстречу баторец...

Я тебя прошу! — занервничала мать. — Я тебя прошу этого мерзкого слова не употреблять!

А как же тогда? Как же?.. Ну ладно, не баторец. Воспитанник санаторно-лесной школы. Мы идём, а этот... воспитанник... навстречу. А Денис что-то озверел вдруг ни с того ни с сего, как прыгнет, схватил его — и на муравейник. Ну, а потом они ему отомстили. Догнали и тоже в муравейник.

Врёшь, — устало сказала мать. — Ты всё врёшь.

Она уселась на потолочную балку, вытерла лоб.

На платке остались синие разводы. Спешила с работы, значит.

Почему так? — спросил она. — Он же хороший парень, а у тебя друзья... Хуже не придумаешь. Этот Илья. Как там его зовут, Вырвиглаз?

А что?

А ты знаешь, почему его так называют? Ты знаешь, что однажды он наловил полевых мышей, а потом выковыривал им глаза ножичком? Он же мелкий садист, неизвестно, откуда они вообще приехали.

Наговоры. Если человек не такой, как все, на него любой может наболтать. А Вырвиглазом его по другой причине назвали.

Мать меня не услышала, разумеется.

Ты всегда находишь каких-то ненормальных друзей, — сказала она. — Ты помнишь Таратыгина?

Ещё бы. Я помнил Таратыгина. Таратыгин был моим первым другом. Мы познакомились ещё в детском саду, потом дружили до третьего класса, когда Таратыгина отправили куда-то, потому что он оказался долбанутым. Меня тогда тоже изрядно потрясли, думали, что я тоже чокнутый. Но обошлось.

Тогда вся эта история произвела на меня надлежащее впечатление, я тогда много думал, да, начнёшь с кем дружить, а окажется, что он какой-нибудь параноик и жрёт червяков...

Таратыгин, Вырвиглаз, — мать покачала головой, — это же шоу! Компания уродов каких-то... Ты совершенно не разбираешься в людях!

А зачем мне разбираться? За меня вы хорошо разбираетесь. Вы всё знаете, всё понимаете, мне и делать больше нечего. Теперь всё хорошо, теперь я дружу с Денисом, всё образовалось, ты можешь спать спокойно. И я могу спать спокойно.

Я демонстративно и громко и очень широко зевнул ещё раз.

Что зеваешь? Стыдно?

Мне ничуть не было стыдно.

Стыдно... — констатировала мать. — Он же больной, а вы над ним как?

Все больные, — зевнул я ещё, буду зевать, зевать и зевать.

Ты понимаешь, чем это может кончиться? — напряжённым шёпотом спросила мать. — Ты понимаешь, что наш отец сейчас в очень сложном положении?

Я прибег к приёму Вырвиглаза, резко сменил тему разговора.

А профессор Блэксворт опять замучил выхухоль, — сказал я. — Так грустно.

Что? — оторопела мать. — Что ты говоришь? Какой профессор?

Это он нажаловался? — усмехнулся я. — Ну, что мы вроде как его обидели?

Это мне Кошагина рассказала. Он был привязан к муравейнику.

Да что ты говоришь! Прямо к муравейнику? Какой ужас!

Мать смотрела на меня поражённо. Как выхухоль на профессора Блэксворта. Когда он её замучивал.

Баторский беспредел, — продолжал я. — Совсем озверели, туберкулёзнички, житья от них нет. Куда смотрит муниципалитет?

И в манере скучающих магазинных бабок добавил:

Скоро всех нас тут перезаражают. Эти баторцы. Говорят, у них коровье бешенство!

Замолчи! — рявкнула мать. — Перестань кривляться! А если его отец позвонит?!

Куда? — назло тупо спросил я.

К нам!

Зачем?

Затем... Затем, чтобы...

Мать захлебнулась.

Я пожал плечами, равнодушно промолчал.

Завтра попросишь прощения. — Мать устало махнула рукой и отправилась вниз.

Ага. Попрошу прощения. Завтра. Два раза.

Я дождался, пока она уберётся в большой дом, и тоже спустился вниз. Достал тетрадку. Не то чтобы мне хотелось чего-то написать, нет, просто надо было тренироваться, а я давно не тренировался.

Аккуратно распрямил тетрадку на столе. Закрыл дверь, занавесил окна, приготовил самописец. Бумаги так и не купил, забыл совсем. Завтра куплю. Две пачки.

Вообще у меня по плану было описать сегодня мать, но я передумал её описывать. И решил про Таратыгина. Это вообще довольно интересная история. И странная. Я подышал на ручку, закрыл глаза, откинулся поудобнее на стуле и начал.