Ну мы, естественно, захотели попробовать – как мы в сравнении с монахами, выдержим или нет. Монашек беспокоился, боялся, отговаривал. Мол, это только после тренировки можно делать и он не ручается за нашу безопасность, если мы туда войдем.

Ничего вернее нельзя было придумать, чтобы подстегнуть нашу пьяную браваду. Решили, что станем входить по очереди и пробудем там каждый по минуте. Как ни храбрились, а у порога возник спор, кому идти в кубический домик первому. Никто не хотел. Бросили жребий. И знаете, кому он выпал? Правильно, мне. Я приблизился ко входу и обнаружил над дверным проемом надпись на неизвестном языке. Побаиваясь, что это проклятие чужаку, который захочет осквернить святыню, я спросил монашка, что она означает. Он перевел: «Оставь у порога гнев, страх, волнение и желание. Чем меньше внесешь, тем больше вынесешь».

Я вошел, и они задвинули за мною тяжелую каменную дверь, заперев в темноте куба. Я двинулся к центру помещения, и шаги мои звучали обычно, отражаясь эхом от стен.

И вдруг они на ходу стали глохнуть, пока не наступила полная тишина. Словно камень впитал все звуки, как мох воду. Я не слышал ни своих движений, ни своего дыхания. Это была ненормальная, абсолютная тишина. Уши у меня заболели от напряженного прислушивания, словно я всем существом хотел уловить хоть малость и убедиться, что не оглох. Но на меня беспощадно опускалась, как облако, неестественная пустота тишины. Я находился в черном кубе несколько секунд, но уже мечтал если не слышать, то хотя бы представить, какими бывают звуки. Жаждал знать, что они существуют. Понял, что пытаюсь кричать, чтобы вырваться из удушающей пустоты беззвучия, но моя бедная глотка звуков не порождала, они куда-то пропадали здесь, в этом странном пористом черном камне.

Я замер, будто меня скрутили и не давали шевелиться какие-то ледяные великаны. Не мог двигаться или подать голос. Душа тоже застыла, как и тело. Именно так, я уверен, чувствуют себя мертвые. Если они себя чувствуют…

Когда я уже прощался с жизнью, потому что голова моя была готова взорваться, пришло облегчение – я вроде бы что-то уловил. Издалека послышался тихий ритмичный стук, и он приближался. Словно извне кто-то сначала тихо, а потом все громче стучал в стену. Я подумал, что это друзья стучат, и сердился, что они так надолго меня здесь оставили, в уверенности, что прошли долгие часы. Звук просачивался из стен, точно они отдавали его после того, как вобрали. Монотонный стук с интервалом в полсекунды, он был все отчетливее и вот достиг меня, будто свет хлынул в комнату. Я ловил его всем телом, кожей, жадно впитывая, как жаждущий пьет. Лишь немного успокоившись, сообразил, что́ именно я слышу. Это были удары моего сердца.

Усиливаясь, их гулкий звук словно выходил вон из моего тела, ударялся о стены, стократно усиливаясь, и обрушивался на меня снова, как волны, со всех сторон. Каждый следующий казался тяжелее, громче предыдущих, они были оглушительны. Теперь я боялся, что стены не выдержат этих ужасных толчков и разрушатся, а потолок упадет на меня сверху. Следующей мыслью было – если стены и выдержат, то не выдержу я сам.

Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и на дрожащих ногах, последним усилием бросил себя в сторону выхода. Ощутил, как мое тело, падая, ударилось о землю, а оглушительные, ужасные удары затихли. Потом была только тьма.

Вскоре я почувствовал тяжелые, истеричные пощечины, которое мне щедро отваливали товарищи, напугавшиеся до икоты. Они думали, я уж помер. Но я открыл глаза, и меня вытащили из кубического строения. Больше никто там закрываться не захотел. Я отдышался, и мы пошли назад на корабль. Больше я никогда не слышал о молодом монахе, но порой спрашиваю себя, как он там, сильно ли его наказали и закрывался ли он внутри черного куба. Слышал ли он голоса богов.

Присутствующие разразились аплодисментами, а Эстебан сделал изрядный глоток пива и шумно перевел дыхание – словно он все то время, пока рассказывал, не дышал. Грохот аплодисментов вывел Давида из ступора, и первое, чем он рьяно занялся, – это поиском среди ритмично всплескивающих ладоней шестипалой руки. Безуспешно – все задвигались, освещение было слабым. Он заметил, что маленький Томас задумчиво сидит возле матери на первом ряду и не двигается. Может, он чего-то не понял в рассказе и теперь размышляет об этом? Давид обернулся – Сильвия тронула его за руку.

– Это было совсем не плохо, правда? Я слышала, что в деревнях часто встречаются такие повествователи-самородки.

Да, подумал Давид, с той разницей между самородками и Эстебаном, что его рассказ правдив или хотя бы опирается на факты, а самородки в основном орудуют бродячими легендарными сюжетами. У человека, пятнадцать лет бороздившего моря-океаны, наверняка полно подлинных историй из жизни. Только рассказывай, разве что чуть приукрашивая на радость слушателям.

– Да, частично напоминает «Сердце-обличитель» Эдгара По.

– Ты, милый мой, думаешь лишь о книгах.

«Нет, – мысленно возразил Давид. – Кроме книг, я еще могу думать об одном писателе».

Народ повалил из таверны на улицу. Если бы Давид не погрузился в мрачные размышления о себе, книгах и писателях, то заметил бы, что у человека, бок о бок с ним выходившего из дверей, шесть пальцев на правой руке.

Они любили друг друга в тот вечер неистово, бесстыдно и свободно, как звери в лесной чаще. Сильвия, едва приехав в Бредагос, по непонятной для Давида причине стала просто ненасытной. Горный воздух или отпускное настроение были тому виной, но только они уж и забыли, когда им было так хорошо вместе в последний раз.

Когда ее запал закончился, Сильвия, вольно раскинувшись на постели, заснула. Голова ее покоилась на груди Давида. Сам он едва держал глаза открытыми после их роскошных излишеств и просто мечтал, обняв теплую и тяжелую во сне жену, погрузиться в сладостный сон до утра. Увы, он не мог себе этого позволить – надо было дождаться закрытия «Эра Уменеха», чтобы проследить за шестипалым поваром и найти его дом. Ему было немного стыдно ускользать из объятий Сильвии, такой счастливой и доверчивой, но только так можно было раскрыть сегодня все секреты, сорвать с мнимого повара маску. И тогда больше не придется никому врать и будет нечего скрывать. Давид прочитал слишком много детективов и знал, что таить секрет можно долго, но не бесконечно. И вот тогда начнется другая жизнь. И его бедная Сильвия получит компенсацию за его вранье и даже знать об этом не будет.

Огни в «Эра Уменеха» погасли после двух ночи. Потянулся домой персонал – официанты, уборщики, повара. Многие здесь были во всех этих ролях сразу. Сквозь узкие и глубоко врезанные в камень окна, напоминавшие бойницы, Давид видел стулья вверх ножками на столах и мокрый, только что вымытый пол.

Наконец вышел Иона, а за ним шестипалый повар Хосе. Мужчины распрощались у дверей таверны, похлопав друг друга по плечам, и каждый двинулся в свою сторону. Давид следовал за Хосе на приличной дистанции, стараясь не обнаружить себя и припоминая, как следили за подозреваемыми парни из детективов Джона Ле Карре. Шаги обоих четко звучали в тишине пустой ночной улицы, и Давид со страхом думал, что вот Хосе сейчас возьмет, да и обернется к нему: чего надо? Давид тормозил и прятался за угол. Ему было плохо, но он утешался мыслью, что скоро застанет лжеповара на месте преступления, то есть за пишущей машинкой «Олимпия» с экземпляром «Шага винта» на столе. Тогда он откроется Давиду, и с этой проклятой неопределенностью будет покончено.