Лености Алексей Иванович не терпел.

– На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная, – бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.

Увидя меня, он тотчас же произнес:

– А-а! Моя команда увеличилась… Ну-ка, позабавь, чем знаешь! – кивнул он в мою сторону.

Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами и города Кахетии, Имеретии, Грузии и Алазани! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не прерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.

– Ишь ты! Чего только не наговорила, – с довольным смехом сказал он, когда я кончила. – Ну, внучка! Одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало не смыслящие, слыхали? – обратился он к притихшему классу. – Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.

– Она татарка, Алексей Иванович, – раздался писклявый голосок Бельской.

– А ты – лентяйка! – оборвал ее учитель. – Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил… а вот лентяйкой-то… великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!

Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.

– И даже с точкой! – шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.

Бельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами…

Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.

После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый как ртуть и юркий старичок француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.

– Муравьева, – обратилась она так же тихо к худенькой серьезной Додо, – вы проводите новенькую в гардеробную.

– Пойдемте, – подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.

Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.

– Вот сюда, – коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.

Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.

– Авдотья Матвеевна, – обратилась Додо к полной женщине в очках, – я привела новенькую, княжну Джаваха.

При последних словах Додо гардеробная дама, или просто «гардеробша», как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, – сказала она.

Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.

Грубое белье, уродливые прюнелевые[56] ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье – все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.

Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.

На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс, я увидела высокую статную фигуру отца за стеклянной дверью.

«Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?» – мелькнула в моей голове быстрая как молния мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.

В ту же минуту широкая радостная улыбка осветила лицо отца.

Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:

– Нина!

Я упала в его объятия.

– Ну что? Ну что? – спрашивал он в то время, как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.

– Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? Как ты меня узнал, мой папа? – приставала я, смеясь сквозь слезы.

– Злая девочка, – с дрожью в голосе отвечал он, – неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?

– О нет, я не сомневалась! Ни минуты не сомневалась!

Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро-быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова Maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!

О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, я промолчала.

Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца…

И на его вопрос: «Хорошо ли тебе здесь, Нина?» – я отвечала твердо, без запинки:

– Да, мне хорошо, папа!..

Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.

Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью. И вдруг книжечка пропала.

Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная как зарево Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.

Поднялся гвалт невообразимый… Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту меня позвали на встречу к отцу.

Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.

Я бросилась в его объятия… Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.

– Папа, ненаглядный мой, дорогой, – шептала я, обнимая его, – я буду хорошо учиться, чтобы ты мог гордиться мною!