— Как видно, вы решили укрепить новую демократию насилием, — сказал Сократ, — казня за инакомыслие. Вами управляет страх, он заставляет вас видеть врага в каждом, кто не похож на других. Моя смерть не спасет Афины. Вы боитесь истины и потому не можете судить по справедливости. Тот, кто ждал от меня мольбы о пощаде, будет разочарован: я не намерен унижаться, признаваясь в преступлениях, которых не совершал.

Я прожил долгую жизнь и не боюсь смерти, но мне горько сознавать, что город, который я люблю, для которого я сделал так много, теперь пожелал убить меня. Сегодня меня признали изменником, но что будет потом… время покажет.

— Великолепная хроника, похвалил Продик, — ты замечательный историк. Правда, кое-что до сих пор не ясно. Ты действительно думаешь, что Сократ решил добровольно принять смерть?

— Мне так показалось. Сократ понял, что его враги оказались сильнее. Опровергать клевету было ниже его достоинства. Ведь Сократа признали виновным заранее. Так был ли смысл просить о снисхождении? Это означало бы признать свою вину, хотя бы отчасти.

— По-моему, — проговорил софист, — первейший долг любого разумного человека состоит в том, чтобы заботиться о собственной жизни, а потом уже о чести, достоинстве и прочих вещах.

Историк был задет за живое, но не подал вида. Откинувшись на ложе, он сказал очень мягко:

— И тем не менее, Сократ до конца сохранил верность самому себе.

— Что это значит — верность самому себе?

— Для Сократа это означало принять наказание, даже несправедливое.

— Я слышал, друзья хотели устроить ему побег.

— Он отказался.

— Что за безумие!

Ксенофонт наградил софиста тяжелым, неприязненным взглядом.

— Я вижу, ты совсем не понимаешь идей Сократа.

— Понимаю, но не разделяю. Я не думаю, что защищаясь от несправедливых обвинений, можно изменить себе. Сократ сам всегда говорил, что люди важнее законов. Человек был центром его мира. Человек и истина. Зачем же он покривил душой, пошел на поводу у толпы?

— Он выпил цикуту из уважения к афинской демократии.

— Из уважения к суду, — поправил Продик. — Сократ не мог не видеть разницы.

Ксенофонт уже не пытался скрыть раздражение. Он нетерпеливо покачал ногой:

— По-твоему, Сократу надо было бежать?

— По-моему, он решил наказать Афины, заставить всех афинян разделить с ним наказание. Сократ вообразил себя кем-то вроде Антигоны[89], трагическим героем, защитником истины. Достойная смерть обеляет нас в глазах истории.

— Сократ был против самоубийств.

— Можешь по-прежнему считать, что его убили. Но он мог спастись. Наш философ понимал, что терпит поражение, потому и выпил цикуту.

Для Ксенофонта эти слова оказались последней каплей. Теперь он смотрел на софиста с нескрываемой враждебностью:

— Правильно вас называют бесчувственными чурбанами.

— Может, да, а может, и нет, как говорил Протагор, — усмехнулся Продик.

— Тогда нам больше не о чем говорить. — Ксенофонт принялся сворачивать рукопись с таким ожесточением, что едва не разорвал ее.

Сливки афинского общества недаром любили бывать в доме Аспазии. Это была просторная, светлая вилла с мягкими, густыми коврами и хранившими прохладу мраморными стенами, каждый уголок которой неизменно сверкал чистотой. В библиотеке хранилось лучшее собрание книг из всех, что Продику доводилось видеть. Кажтый свиток был обернут в льняное полотно для защиты от сырости. Софист знал, что хозяйка дома прочла все эти книги.

Двор, в изящных портиках которого так приятно было скрываться от жары, в вечерние часы наполнялся ароматом вина из погребов, а по утрам — запахом свежего хлеба. По дому сновали ловкие и вышколенные рабы; цирюльники могли аккуратно и быстро подровнять гостю бороду, виночерпии наполняли кубки с безупречной точностью, а главное — все без исключения слуги знали, когда хозяева нуждаются в них и когда им лучше не попадаться на глаза. Порой Продику казалось, что рабы способны предугадывать его желания. Это обстоятельство не переставало удивлять и забавлять софиста. Позвав слугу, он принимался гадать, кто войдет в его покои на этот раз: нубиец с бронзовой кожей или сгорбленная старуха, еще стройной девушкой захваченная в одном из давних походов. Рабы бесшумно передвигались по дому, словно хлопотливые муравьи, лишь с кухни, расположенной на заднем дворе, иногда долетали их голоса и смех. Гребцов, прибывших с Кеоса вместе с гостем, разместили за конюшнями, в постройке для прислуги, и обращались с ними вполне сносно.

Постепенно Продик стал различать слуг по именам и лицам и даже мысленно составил их список. Двое конюхов присматривали за лошадьми, две девушки одевали и причесывали Аспазию, еще были трое юных виночерпиев, смотритель библиотеки, следивший за тем, чтобы у софиста не переводились чернила, папирус и палочки для письма, четверо возчиков, управлявших колесницами, двое гребцов, три поломойки, две кухарки, четверо банщиков, снабжавших гостей полотенцами и мыльным корнем, садовница, две ткачихи, трое сторожей, двое рабов, которые ходили за покупками и наполняли погреба, девушка, которой было поручено чистить серебро, скороход, носивший письма хозяйки и сопровождавший ее повсюду… Всего тридцать девять человек, в основном — скифы, которые всегда оставались в цене на невольничьих рынках, но попадались и беотийцы, фракийцы, фригийцы, армяне, италийцы, и все они превосходно говорили по-гречески. Охранники на родине служили в городской страже и были захвачены на поле боя. Ни один из рабов не казался изможденным и несчастным, все были улыбчивы, услужливы и бодры. Аспа-зия обращалась с прислугой очень мягко, признавая за рабами право на свободное время и развлечения. Слуги гордились и восхищались своей хозяйкой, которая не считала ниже своего достоинства переброситься парой слов с рабом. Многие из них жили в доме Аспазии много лет и служили ей верой и правдой. Хозяйка щедро вознаграждала своих людей за преданность, заботилась о них, а когда кому-нибудь случалось заболеть, посылала за своим личным лекарем.

Все это, а также тишина, покой и предоставленная хозяйкой полная свобода помогали Продику чувствовать себя на вилле какдома. В комнате для гостей софиста ждали пуховая перина и теплое шерстяное одеяло. В его распоряжении были свежая вода в глиняных кувшинах и рукомойнике, отличное вино и сладости. Просторные и тихие покои стали для Продика надежным убежищем от мирских тревог, здесь он чувствовал себя желанным гостем.

Друзья завтракали в саду. Внезапно Аспазия коснулась руки Продика.

— Ксенофонт вчера был в ярости.

— Действительно, — подтвердил Продик, — мне очень жаль. Его разозлило, что я усомнился в виновности Сократа.