едва десяток читателей. Надо отдать Бертену справедливость: он был в числе этих десяти и умел оценить талант Клерамбо. При случае он даже высказывал это; и пока Клерамбо оставался неизвестным, он позволял себе роскошь защищать его, – не забывая прибавлять к похвалам дружеские и покровительственные советы, которым Клерамбо не всегда следовал, но которые всегда выслушивал с неизменным дружеским уважением.

Потом Клерамбо стал известен. Потом прославился. Бертен был очень удивлен и искренно радовался успеху друга, хотя не без некоторой досады давал понять, что находит успех преувеличенным и что лучший Клерамбо был Клерамбо, которого никто не знал, Клерамбо, еще не ставший знаменитостью. Он иногда принимался доказывать это самому Клерамбо, который не отвечал ни да, ни нет, потому что на этот счет ничего не знал и мало этим интересовался: он постоянно вынашивал какое-нибудь новое произведение. Старые приятели попрежнему были в прекрасных отношениях, но встречались реже и реже.

Война обратила Бертена в яростного патриота. Когда-то в лицее он конфузил провинциала Клерамбо дерзкой непочтительностью ко всем политическим и социальным ценностям: родине, морали, религии. В своих литературных произведениях он продолжал высказывать те же анархические взгляды, но в форме скептической, светской и томной, которая соответствовала вкусу его богатой клиентуры. С этой клиентурой и со всеми ее поставщиками, собратьями по бульварной прессе и бульварным театрам, этими внучатными племянниками Парни и Кребильона младшего, он вдруг превратился в Брута, отдающего на заклание своих сыновей. В его оправдание нужно, впрочем, заметить, что сыновей у него не было. Но может быть он сожалел об этом.

Клерамбо ни в чем не мог его упрекнуть, поэтому о нем и не думал. Но еще меньше мог он думать, что его старый товарищ аморалист выступит против него в роли прокурора поруганной Родины. Да и только ли Родины? Яростная диатриба Бертена, излившаяся на Клерамбо, свидетельствовала повидимому о каком-то личном чувстве, которого Клерамбо не мог объяснить себе. При тогдашнем хаосе умов было бы понятно, если бы Бертен, шокированный мыслями Клерамбо, предложил ему объясниться с глазу на глаз. – Но он без всякого предупреждения выступил с публичным ошельмованием. С неслыханной свирепостью он хватал его за горло на первой странице своей газеты. Он нападал не только на его идеи, но и на его личность. Трагический душевный кризис Клерамбо он изображал в виде припадка литературной мегаломании, порожденного незаслуженным успехом. Можно было подумать, что он нарочно подбирает самые обидные для самолюбия Клерамбо выражения. Кончал он в самом заносчивом тоне, требуя, чтобы Клерамбо публично отрекся от своих заблуждений.

Язвительность статьи и известность хроникера превратили "дело Клерамбо" в событие парижского дня. Около недели пресса занималась им – срок немалый для этих птичьих мозгов. Почти никто не пробовал читать статей Клерамбо. В этом не было надобности: их прочитал Бертен. Литературная братия не имеет обыкновения проделывать лишнюю работу. Дело шло не о чтении. Дело шло об осуждении. За спиной Клерамбо организовался любопытный "Священный союз". Клерикалы и якобинцы действовали заодно, предавая его казни. Вдруг стали волочить в грязи человека, еще вчера окруженного поклонением. Национальный поэт сделался врагом общества. Все газетные мирмидоны взапуски осыпали его своей героической бранью. Большинство высказывало наряду с органической недобросовестностью еще и невероятное невежество. Очень немногие знали произведения Клерамбо, едва было известно его имя да заглавие одного из его томов: это нисколько не мешало хулить его, как раньше не мешало превозносить, когда Клерамбо был в моде. Теперь газетчики находили во всех его сочинениях черты "бошизма". Впрочем цитаты в большинстве случаев были неправильны. В пылу обвинительного негодования кто-то наградил Клерамбо произведением другого автора, который, похолодев от страха, тотчас же выступил с негодующим протестом, отгораживаясь от опасного оборота. Друзья Клерамбо, встревоженные своей близостью с ним, не стали дожидаться, чтобы им об этом напомнили: упреждая события, они обратились к нему с "Открытыми письмами", которые газеты помещали ни видном месте. Одни, подобно Бертену, присоединяли к своему публичному шельмованию высокопарное требование раскаяться. Другие даже не считали нужным золотить пилюлю и отмежевывались от Клерамбо в самых резких и оскорбительных выражениях. Такая озлобленность потрясла Клерамбо. Причиной ее не могли быть одни его статьи; повидимому она давно зрела в сердцах этих людей. Столько затаенной ненависти!.. Что он им сделал?.. Художник, пользующийся успехом, не подозревает, что улыбки многих его почитателей скрывают за собой зубы, только и ждущие, когда можно будет укусить.

Клерамбо старался скрыть от жены газетную ругань. Как школьник, который жульничает, пряча плохие отметки, он поджидал почтальона с газетами и уничтожал зловредные листки. Но понемногу их ядом было отравлен самый воздух. Г-же Клерамбо и Розине пришлось в своих светских отношениях натолкнуться на язвительные намеки, мелкие уколы, оскорбления. С инстинктом справедливости, свойственным человеку-зверю, особенно самкам, на них возлагали ответственность за мысли Клерамбо, которых жена и дочь почти не знали и не одобряли. (Те, кто им это инкриминировал, знали не больше.) Наиболее вежливые не договаривали; подчеркнуто избегали расспрашивать о здоровье, произносить имя Клерамбо… "Не говорите о веревке в доме повешенного!.." Это рассчитанное молчание было еще обиднее. Можно было подумать, что Клерамбо совершил мошенничество или покушался на женскую честь. Г-жа Клерамбо возвращалась домой задетая. Розина напускала на себя равнодушие; но Клерамбо видел, что она страдает. Знакомая, повстречавшаяся с ними на улице, перешла на противоположный тротуар и отвернулась, чтобы не раскланиваться с ними. Розина была исключена из одного благотворительного комитета, в котором усидчиво работала уже несколько лет.

В этой патриотической демонстрации женщины отличались особенным ожесточением. Призыв Клерамбо к сближению и прощению не встречал более яростных противников. – Так было везде. Тирания общественного мнения, эта машина угнетения, сфабрикованная современным государством и еще более деспотичная, чем само оно, не имела во время войны более беспощадного орудия, чем некоторые женщины. Бертранд Рессел рассказывает об одном несчастном кондукторе трамвая, женатом, отце семейства, уволенном из армии по непригодности к военной службе, который с отчаяния покончил самоубийством: так ожесточенно его преследовали оскорблениями женщины Миддлсекса. Во всех странах сотни несчастных были, подобно ему, загнаны, сведены с ума, брошены на бойню этими вакханками войны… Тут нет ничего удивительного. Бешенство это может явиться неожиданностью только для таких людей, каким был до сих пор Клерамбо, людей, живущих общепринятыми мнениями и успокоительными идеализациями. Несмотря на все усилия походить на лживый идеал, выдуманный мужчиной для своего удовольствия и покоя, женщина, даже современная чахлая, обесцвеченная и вылощенная, гораздо ближе к дикости, чем мужчина. Она живет гораздо более инстинктивной жизнью и