– "Увы! Увы! Как они толкуют!.. Мы воспеваем страдание, чтобы освободиться от него. А они, – они им упиваются! И вот наша песня освобождения обращается для других людей в песню угнетения…"

Клерамбо ничего не ответил. Он любил этого милого воина. Эти жертвующие собой люди хорошо знают, что война не принесет им никаких выгод. И чем больше от них спрашивают жертв, тем тверже их вера. Да будут они благословенны!.. Но зачем хотят они пожертвовать вместе с собой целым человечеством?..

Клерамбо уже проводил Даниэля до дверей, когда вернулась Розина. При виде гостя она не могла удержаться от движения восхищенного изумления; у Даниэля тоже посветлело лицо. Это радостное оживление молодых людей не укрылось от Клерамбо. Розина попросила Даниэля вернуться и посидеть еще. Даниэль последовал было ее приглашению, потом заколебался, отказался сесть и с принужденным выражением лица сослался на какое-то неотложное дело, не позволяющее ему остаться. Читая в сердце дочери, Клерамбо дружески настоял, чтобы он хоть раз зашел еще до окончания отпуска. Даниэль в замешательстве сказал сначала нет, потом да, не давая твердого обещания, но в заключение, уступая просьбе Клерамбо, назначил день и простился немного холодно. Клерамбо вернулся в кабинет и сел. А Розина застыла в неподвижности, задумавшись, с опечаленным лицом. Клерамбо улыбнулся ей. Она встрепенулась и поцеловала его.

Назначенный день прошел, а Даниэль не появлялся. Его ждали на другой и на третий день. Он уехал на фронт. – По настоянию Клерамбо Розина с матерью отправилась вскоре после этого с визитом к родителям Даниэля. Их приняли с ледяным, почти оскорбительным холодом. Вернувшись домой, г-жа Клерамбо заявила, что больше никогда в жизни не пойдет к этим олухам. Розина с большим трудом сдерживала слезы.

На следующей неделе Клерамбо получил письмо от Даниэля. Немного сконфуженный своим поведением и поведением своих родителей, молодой офицер старался не столько извиниться, сколько объясниться. Он осторожно намекал Клерамбо на свои надежды соединиться с ним современем более тесными узами, чем восхищение, уважение и дружба. Но прибавлял, что Клерамбо смутил его мечты о будущем своим решением взять на себя прискорбную роль в драме, где шла речь о самой жизни родины, и широкой оглаской, которую получило его выступление. Повидимому плохо понятые, но несомненно неосторожные слова его приобрели кощунственный характер, возмутивший общественное мнение. Офицеров на фронте и друзей в тылу охватило единодушное негодование. Родители Даниэля, знавшие лелеянную им мечту о счастье, положили на нее запрет. И как ни велико его огорчение, он не считает себя в праве пренебречь сомнениями, источником которых является глубокое благоговение к страдающей родине. Общественное мнение не примирилось бы с тем, что офицер, удостоенный чести проливать кровь за Францию, мечтает о союзе, который легко истолковать как солидарность с пагубными принципами. Конечно, оно было бы неправо. Но с общественным мнением всегда надо считаться. Мнение народа, даже впадающее в крайности и с виду несправедливое, достойно уважения; Клерамбо совершил ошибку, вздумав бравировать им. – Даниэль умолял Клерамбо признать эту ошибку и отречься от нее, загладить новыми статьями тягостное впечатление, произведенное его последним выступлением. Он говорил, что это его долг – долг перед самим собой – и (давал он понять) долг перед той, которая была так дорога им обоим. – Письмо кончалось рядом других соображений, в которых было еще две-три ссылки на общественное мнение. Оно заступало у него место разума и даже совести.

Клерамбо с улыбкой припомнил сцену из Шпиттелера, где царь Эпиметей, человек твердых убеждений, в решительный час испытаний не может совладать с собой, видит, как мужество покидает его, пускается за ним в догонку и ползает на животе, чтобы найти его под кроватью. И Клерамбо подумал, что можно быть героем под неприятельским огнем и совсем маленьким мальчиком перед лицом общественного мнения своих соотечественников.

Он показал письмо Розине. Как ни пристрастна любовь, девушка все же была больно задета насилием, которое ее друг хотел применить к убеждениям отца. Ей показалось, что Даниэль недостаточно ее любит. И она заявила, что не настолько его любит, чтобы согласиться на подобные требования: даже если бы Клерамбо был расположен к уступкам, она этого не позволит, так как это несправедливо.

Затем, поцеловав отца, она храбро рассмеялась, делая вид, что забыла о своей жестокой неудаче. Но невозможно забыть улыбнувшееся счастье, пока остается хоть слабая надежда вернуть его. Розина постоянно думала об этом; через некоторое время Клерамбо почувствовал даже, что она отдаляется от него. Человек, готовый на самопожертвование, редко простирает его так далеко, чтобы не сохранять горького чувства к тем, ради кого он жертвует собой. Вопреки своей воле, Розина сердилась на отца за свое утраченное счастье.

Странное явление происходило в сознании Клерамбо. Он был повержен и в то же время чувствовал себя укрепленным. Он страдал от своих преступлений и чувствовал, что снова заговорит. Он больше не принадлежал себе. Его статьи владели им, обязывали его; едва только мысль его была опубликована, как он был связан ею. Произведение, бьющее из сердца, захлестывает сердце. Оно рождается в час умственного исступления; этот час оно длит и воспроизводит в уме, который без этого пал бы в изнеможении. Оно – луч света, исходящего из глубины; оно – лучшая, вечная часть нашего "я", увлекающая за собой нашу животную природу. Волей-неволей человек движется вперед, опираясь на свои произведения, которые его тащат; они живут самостоятельной жизнью, они возвращают ему утраченную силу, напоминают ему о долге, руководят им и командуют. Клерамбо хотел замолчать. И он повторил свое выступление.

Самочувствие у него было неважное. – "Ты дрожишь, скелет, потому что знаешь, куда я тебя поведу", говорил Тюрен* своему телу перед битвой. – "Скелет" Клерамбо вид имел не более казистый. Хотя битва, на которую он снаряжался, не могла сравниться с битвами Тюрена, но для него она была более тяжелой: ведь он выступал один и без армии. Зрелище, которое он являл в эту страдную пору, было жалкое. Он видел во всей наготе свою заурядность – бедный, робкий по природе человек, немного малодушный, чувствующий потребность в других людях, в их участии, их одобрении; ему было мучительно тяжело порывать с ними связи, выступать, понурив голову, против их ненависти… Хватит ли у него силы, чтобы устоять? – И рассеявшиеся сомнения снова шли на него в атаку. Кто заставлял его говорить? Кто его будет слушать? Кому от этого будет