Когда я в следующий раз приехал навестить сына, то взял с собой прелестную картину маслом с изображением Святого семейства для монастырской часовни, и ее там приняли с большой радостью и благодарностью.

К сожалению, церковь почти не пыталась перекинуть мост через растущую пропасть между нею и национал-социализмом.

Позиция по отношению к нацизму, которую в Вене в 1938 году кардинал Иннитцер рекомендовал занять всем католикам, по большей части оставалась исключительно теоретической. Вновь и вновь с амвона звучали политические проповеди, но приводили они только к тому, что Борман получил законный предлог вмешаться. И впоследствии немало проповедников угодило в концентрационные лагеря. В лагеря они отправлялись только после приговора суда.

– Я отпущу на волю любого священника, – заявлял Гитлер, – при условии, что он согласится подписать обязательство не вмешиваться в политику и ограничиваться лишь своими духовными обязанностями. Но они отказываются подписывать. По-моему, это доказывает, что для них политические дела важнее духовных. Если эти господа желают строить из себя мучеников – Бог им в помощь!

Но, несмотря на все это, действительно непримиримого конфликта между церковью и государством никогда не существовало. Папский нунций монсеньор Орсениго неизменно присутствовал на новогодних приемах и передавал Гитлеру, как главе немецкого государства, добрые пожелания и благословение папы римского.

Однажды за ужином Гитлер сказал нам, что приказал арестовать пастора Нимёллера – того самого Нимёллера, который в 1935 году говорил о том, что «среди нас начался великий труд по объединению нашего народа»[9]. Борман понимающе кивнул.

– Служба наблюдения подала мне рапорт, где содержалась дословная расшифровка телефонного разговора между Нимёллером и еще каким-то братом во Христе. Там Нимёллер не только с большой злобой высказывался лично обо мне, но и выражал изменнические взгляды. Я приказал привести его ко мне, и когда он с елейным видом стал заверять меня в своем почтении, я сказал ему напрямик, что его преданность одно лишь сплошное лицемерие. Я показал ему рапорт и отказался выслушивать какие-либо объяснения, а потом передал его в гестапо.

Через несколько лет я спросил Гитлера, почему Нимёллер до сих пор в тюрьме.

– Он останется там, где он есть, пока не подпишет обязательство, – категорически заявил Гитлер.

В то же время он приказал Гиммлеру, чтобы к заключенному Нимёллеру относились хорошо.

Гитлеру очень нравилось бывать в церквах. И хотя его интерес ограничивался архитектурой, скульптурами и росписью, он всегда строго придерживался церковных ритуалов.

Во времена нашей дружбы наш общий интерес к искусству заставил нас посетить огромное количество церквей. Среди прочих мы побывали в моряцкой церкви в Вильгельмсхафене. Когда мы выходили, я сфотографировал Гитлера. Гитлер медленно спускался по лестнице, и, когда золотой крест больших ворот оказался ровно у него над головой, я снял его. По-моему, получился интересный и необычный снимок. Но церковные противники в партии придерживались диаметрально противоположного мнения. Когда снимок появился в моей книге «Неизвестный Гитлер», меня обвинили в том, что я пытаюсь представить его набожным христианином. Даже Гесс потребовал изъять фотографию, но я представил вопрос на рассмотрение лично Гитлеру, чтобы он решил сам.

– То, что я был в церкви, это факт. Мои мысли вы сфотографировать не могли, и не вы поставили крест, который на снимке случайно оказался ровно над моей головой. Оставьте как есть, Гофман. Если люди подумают, что я набожен, какой может быть от этого вред!

Гитлер твердо верил, что судьба выбрала его для того, чтобы вывести немецкий народ на такие высоты, о которых он не смел и мечтать. И его приход к власти, огромный успех, которого он добился сразу же, как только взял страну под свое руководство, только укрепили эту веру и в самом Гитлере, и в его сторонниках.

Когда в речах он обращался к провидению, он делал это не просто для риторического эффекта; он действительно верил в то, что говорил, и это убеждение становилось все тверже по мере того, как судьба, казалось, хранила его снова и снова.

Это началось с марша на Фельдхерренхалле в 1923 году. Гитлер шел впереди колонны; со всех сторон вокруг него товарищи падали под пулями, а он вышел из-под обстрела с одним вывихом плеча. Покушение на его жизнь в «Бюргербройкеллере» в ноябре 1939-го было организовано таким образом, что не могло провалиться. Какая же таинственная сила убедила Гитлера против обыкновения уйти раньше? Даже в покушении 20 июля 1944 года он единственный не получил серьезных ранений. Что заставило полковника Штауффенберга в последний момент убрать вторую бомбу из портфеля? Если бы он оставил ее, заговорщики неизбежно достигли бы результата, к которому стремились.

Но не только в этих случаях жизнь Гитлера висела на волоске. В период политической борьбы во время предвыборных поездок он постоянно подвергался самой серьезной опасности. Сколько тяжелых камней летело в его голову – но ни один не попал; я проехал с ним сотни тысяч километров на поезде, автомобиле и самолете и видел собственными глазами, как часто угрожала ему неминуемая смерть.

В принципе Гитлер отвергал астрологию. Он признавал, что расположение звезд вполне может оказывать какое-то влияние на судьбу человечества, но чувствовал, что интерпретация причин и следствий не имеет достаточного научного обоснования. Он любил точные науки, но это не мешало ему быть суеверным. Часто, когда он колебался, принимая какое-то решение, он подбрасывал монету. И, даже посмеиваясь над собственной глупостью, перелагая ответственность на фортуну, он всегда заметно радовался, если монетка падала именно так, как он хотел.

Он твердо верил, что некоторые исторические события повторяются с хронологической точностью. Для него ноябрь был месяцем революций, май благоприятным временем для любых начинаний, даже если конечный успех запаздывал.

В 1922 году он прочитал в астрологическом календаре предсказание, которое точно сбылось в событиях ноябрьского путча 1923 года, и потом много лет любил говорить о нем. Хотя он никогда в этом не признавался, но предсказание, несомненно, произвело на него глубокое впечатление, оставшееся на долгие годы.

За двадцать пять лет дружбы я бессчетное количество раз был свидетелем того, как он поддавался предчувствиям, начиная вдруг тревожиться без оснований и причин, которые мог бы объяснить. Во время покушения в «Бюргербройкеллере» у него опять возникло это таинственное, непреодолимое чувство, будто что-то витает в воздухе, будто что-то идет не так, и он изменил все свои планы, не имея ни малейшего понятия, почему он так поступает.

Незадолго до конца войны в его ближнем круге разгорелся спор о том, кто из трех руководителей союзных держав умрет первым и повлияет ли его смерть на ход войны.