Я довез ее до «Делано», она сказала: «Как хорошо, что вы там оказались», я не выключил мотор. Мадам Лунде поднялась по лестнице и скрылась за дверями холла.

Буря длилась два дня и две ночи. Вода лилась потоками, заливала канавы, образовывала целые озера в ложбинах на тротуаре и проезжей части. Возле фронтона «Джай-Алай» забастовщики принесли брезент со стройки и соорудили себе импровизированные укрытия. Под струями проливного дождя, в резиновых дождевиках, они напоминали рыбаков на сейнере, но стойко держались и по-прежнему не давали проходу штрейкбрехерам. Самые молодые, едва прибывшие из баскских земель, постепенно открывали для себя темную сторону игры, которую превратили в коммерческое предприятие, понимали, что спортсменов прокручивают в мясорубке банков и что лучших сынов их страны занесли в черный список. Эпифанио продолжал свою агитацию, обращаясь ко всем пелотари в равной степени, и молодым и старым. Он старался объяснить им, какое зло они совершают, когда забирают работу у других людей, что они ведут себя как послушное орудие капиталистов и льют воду на мельницу «Inc.». Называть ее «Инк» вместо корпорация — это было его ноу-хау, способствовавшее обличению дирекции. Эта «Инк» никого и ничего не инкорпорировала, она, наоборот, разоряла, увольняла, выкидывала на улицу тех людей, которые и обеспечили ее создание. Она в щепки разрубала старый мир из самшита и ивовых прутьев, живьем сдирала с него шкуру с помощью инструментов мясника-обвальщика.

Разные газеты, «Майами Геральд», «Сэнтинел», «Тампа-бизнес Джорнал», публиковали статьи и обозрения о разных аспектах забастовки. Но всех беспокоил один и тот же вопрос: как отразится забастовка на экономике ставок. Недавно приехавшие в Майами молодые баски или аргентинцы не представляли себе размер тайного котла под кортом, в котором варились доллары.

Ингрид, зная, что я один из бастующих пелотари, как-то дала мне газету с длинной статьей на эту тему и сказала: «Вам не победить их, я знаю этих людей. Они пытаются перекроить мир, заставить играть по своим правилам. Это слепоглухие молохи, пожирающие собственных детей. Мой брат, Магнус, был конструктором. Они разрушили его жизнь. Он вот что говорил об этих людях: „Они хотят сначала власти, потом имущества, потом людей, а потом времени, хотят завладеть каждым часом, заставить потеть каждую минуту“. Скоро уже такие места, как ваш „Джай-Алай“ или вот как наш ресторан, вообще перестанут существовать. Да, они кажутся нам живыми и радостными, но для них это уже слишком медленные пространства, из них не выжмешь нужное количество прибыли». Она помолчала, задумалась, потом будто отмахнулась от какой-то мрачной мысли, выпила глоток содовой и протянула мне газету с заголовком на первой полосе «Что случилось в „Джай-Алай“» и подзаголовком «Мнения о вымирающем виде спорта». «Прочтите сегодня вечером».

Если бы Эпифанио был здесь, если бы он услышал, как Ингвилд Лунде высказывается о великом Капитале, защищает наши права фразами, которые в мраморе стоит высечь, он бы повернулся ко мне, приняв выражение официального представителя профсоюза, и сказал бы восхищенно: «Да у нее железные яйца, мать твою!» Так на Кубе говорят о смелом и стойком человеке, даже если у него и нет этого украшения.

Вот уже месяц я работал у Wolfi’s. Утром я заходил к Эпифанио, после обеда гулял с собакой. Вечером шел на работу, чтобы подавать блюда, которыми снабжают рестораны крупные поставщики триглицеридов и липидов. И любовался норвежкой во всем ее ослепительном великолепии, эта 58-летняя женщина с каждым днем казалась мне еще красивее, изящнее, притягательнее и желаннее. Мне нравилась ее манера речи, ее нордический акцент, ее выражение человека, который внутри себя знает, что все вокруг, в общем, не так уж и важно, потому что все равно в конце концов победит смерть. Может быть, это было мое слишком личное восприятие, вызванное необъяснимой семейной тягой покинуть театр, не дождавшись окончания спектакля. В глазах Ингвилд не было ничего, что могло бы мне напомнить вспышки безумия в глазах моих ненормальных родственников. Нет, ее взгляд, особенно когда она уставала, скрывал какую-то грусть и разочарованность.

Шли недели, в «Джай-Алай» главные действующие лица увязли в застывшей драматургии пьесы, автор которой бросил все на полпути и уехал на каникулы. Они чувствовали себя заложниками судьбы, букашками, застрявшими в смоле. Все фронтоны во Флориде были закрыты, держались только Майами и Тампа за счет штрейкбрехеров, но и там количество и размер ставок нельзя было сравнить с прежним.

Я получил письмо от нотариуса из Тулузы, который сообщил мне, что определен размер суммы, которую мне надо заплатить в налоговую для того, чтобы получить наследство. «Учитывая размер налогов и пошлин, я боюсь, что общего количества сбережений и ликвидных средств едва хватит, чтобы заплатить все необходимые выплаты с наследства. Зато есть и хорошая новость: я почти уверен, что вам останется дом». Ну как могло быть иначе? Что налоговая служба будет делать с несвежим ломтиком Сталина, старомодным кабриолетом и разбитой фарой мотоцикла, которую мать пожелала сохранить после аварии? По нашему адресу нечего ловить, кроме страдания, судебный пристав прокатился бы зря.

Майская жара начала нагревать океан. Мы с Ингвилд все чаще вступали в короткие беседы во время периодов спокойствия после полуночи. Иногда она рассказывала мне эпизоды из юности с братом Магнусом, про которого трудно было угадать, жив ли он до сих пор или нет, поскольку она всегда употребляла в упоминаниях о нем прошедшее время. Я рассказывал ей о баскских землях, о теории веры по Ласло Паппу, но любимой историей, которая всегда ее радовала, было жизнеописание месье Лаби, путешественника и исследователя, который, объехав всю планету и избежав множества опасностей, был убит в своей постели в преддверии нового брака, и его член был пошинкован на части бывшим родственником, человеком обидчивым. Я даже не ожидал, что норвежку настолько пленит странная судьба моего знаменитого соседа. И когда я перевел ей его имя на английский, имея в виду французское жаргонное «la bite», тот самый член, поскольку ведь пишется имя нашего героя как «Лабит», — и тут она заявила, что только французы умеют до такой степени ценить и смаковать детали и доводить рассказ до совершенства.

Эти разговоры случались довольно часто, и я начал думать, что Ингвилд стала доступнее для меня. Вначале пара слов, потом беседы; будущее представилось полным надежд.

Перед тем как уйти, ближе к двум часам ночи, мадам Лунде каждый раз быстро приветствовала весь персонал ресторана. Когда она прошла мимо меня, то сказала: «Вы меня отвезете». Я так никогда и не понял, произнесла она тогда эту фразу с вопросительной интонацией или утвердительной, но у меня появилось предчувствие, что в эту ночь Ватсону придется меня ждать довольно долго.

Ничто не стало происходить как в плохом фильме, не было обшарпанного отеля, и машина не ломалась. Все произошло в «Делано», в комнате, выходящей на огни большого города, гаснущие по мере того, как занималась заря.

Я пытался понять, как же могло так получиться, каким чудом мне удалось опровергнуть теорему Паппа.

На рассвете Ингвилд спала, как ребенок, крепко и глубоко. Я думал о том, какое же счастье просто жить и какой невероятный путь мне удалось проделать.