«Вот здесь, доктор, засела боль. Это меня изматывает. Особенно болит, когда я ем салат и помидоры. А в остальное время? В остальное время все нормально». Осмотр, пальпация живота, вопросы о пищеварении. Нужно сделать обследование, возможно, синдром раздраженного кишечника, не волнуйтесь и еще, почему бы нет, на некоторое время откажитесь от салата и помидоров. Его мать могла бы сказать примерно то же самое. «Да просто не обжирайся ты салатом да помидорами, раз у тебя от них живот болит». Но эти слова он хотел услышать именно из уст доктора Катракилиса. Он исчез так же, как появился, заплатив по счету за консультацию.

Это был мой единственный клиент за весь день. Я знал, что завтра непременно придут другие. Мир полон маленьких Джузеппе Зангара, у которых проблемы с салатом и помидорами.

К лету кабинет почти уже обрел свой былой блеск. Понадобилось полгода, чтобы он стал тем самым старым домом доктора, к которому так привыкли обитатели квартала. На это были свои причины. Как и предсказывал Зигби, часть клиентов моего отца вернулась в лоно, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, на что похож молодой Катракилис. Он, несомненно, чем-то похож на отца. Но не такой приветливый, не такой душевный. Вот Адриан Катракилис, он был просто потрясающий. С другой стороны, сын-то еще совсем молодой, еще успеет набраться ума-разума, поднатореет. Говорят, он учился во Флориде!

Во время консультаций клиенты часто заговаривали со мной об отце, описывали его таким, каким я его никогда не знал, внимательным, понимающим, деликатным, другом детей. Сперва меня бесили эти агиографические изыскания, но со временем я смирился с ролью сына святого мученика, да и к историям про салат и помидоры тоже попривык. Рутинный ход жизни постепенно свел на нет все проекты поездки в Норвегию. Каждый месяц я, оправдываясь перед самим собой работой и наплывом пациентов, откладывал поездку на потом. Ингвилд, хоть я ее и не часто вспоминал, постоянно была в моей душе, несмотря на конвейер визитов и консультаций. От этого ритма боль притихла, но вместе с ней и все желания. Время шло, прошло уже более года, но я тем не менее осознавал неизмеримость моей потери. Я любил эту женщину. Любил до сих пор, самоотверженно и беззаветно. Меня несколько пугала перспектива вот так безнадежно любить ее всю оставшуюся жизнь. Ей сейчас должно было исполниться пятьдесят девять лет, и мне как никогда хотелось, чтобы она знала, что она Kvinnen I mit liv, моя королева, женщина моей жизни. Я завел секретарей, записал автоответчик на телефон, нанял уборщицу, и мне казалось, что работы все прибывает и прибывает. Кабриолет «Триумф» помогал мне как мог, открывая все пути жезлом глашатая, расположенным на приборной доске. Время вечеринок на террасах ресторанов в Майами и хождения по водам бухты на катере казалось мне отдаленным прошлым, вся моя жизнь балованного ребенка, швыряющего в стену фронтона свои комплексы, проистекала, как мне кажется, в прошлом веке. Однако я продолжал сохранять связи с этим далеким миром, каждый месяц регулярно позванивая Эпифанио, чтобы узнать, как его дела и как идет забастовка.

«Все кончено, Паблито, se acabo. Эти сукины дети все подписали. Полтора года они держали наши головы под водой, но не знали, что мы дышим через соломинки. Нужно был все у них вырвать, волосок за волоском. Ты бы видел Барбозу, этого маленького засранца, который, глазом не моргнув, пытался впарить нам сорок двойных quinielas подряд или всю неделю без выходных, в конце концов он готов был каждого из нас, начиная с меня, облобызать своими тонкими, как у ящерицы, губами. И знаешь, что я сказал Засосу в этот момент? Первое, что пришло мне в голову. А первое, что пришло мне в голову, была какая-то чушь, которую я запомнил, когда был еще мелким: „Don Quijot de la Mancha, come mierda i no se mancha“ — „Вот уж Дон Кихот Ламанчский, съел дерьма и не испачкался!“ И знаешь, что потом? Этот уродец в ответ мне чуть не предложил романтическое путешествие по побережью! Так что вот так, все теперь кончено. Дирекция сообщила, что официально признает существование профсоюза пелотари, и это является гарантией на будущее. Все фронтоны откроются вновь, и большинство людей вновь получит работу. Многие ребята, конечно, уехали, но что делать, это жизнь. А я, кстати, не собираюсь возвращаться в игру. Я буду продолжать работу делегата и получу постоянный пост в профсоюзе. Вот дерьмо, я всю жизнь дубасил шарик об стенку, как мудак. Из-за этой забастовки я повзрослел лет на десять. О, твой „карманн“! Это конфетка, а не машина! Я пришлю тебе фотографию. А яхту я вынул из воды, чтобы ободрать облупленную краску и выкрасить заново. Ох, а ты знаешь, что мы на нем сделали с моей подружкой? Quimbar y singar sobre el agua. Да, друг мой, прямо на воде. Вот будешь знать, как давать мне корабль».

И вот так еще битый час Джои Эпифанио по телефону всяко разукрашивал мир в свои цвета. На меня это подействовало как витаминное вливание из серии тех, что мой друг хранил за экраном телевизора, в теплом сухом месте.

Как всегда, в конце разговора я обещал ему, что скоро приеду с ним повидаться. Он сказал, что уже заждался, и машина с яхтой тоже, и что все вместе мы пойдем выпить по стаканчику с ребятами из профсоюза на побережье, где-нибудь в Исламораде.

Миновала весна, а потом и осень. Он приходил ко мне много раз. Он был клиентом моего отца. Рак. Химиотерапия. Больница. Боли, ужас последних месяцев. Возвращение домой, чтобы не умирать среди чужих, где-то не дома. Выездная служба со всей возможной помощью, которую она может оказать. Изнеможение, усталость от жизни. Тело, постепенно складывающее с себя полномочия. И запахи. Все мерзости болезни, изливающиеся на простыни, стекающие на землю. Визиты к врачу. «Вы сегодня лучше выглядите, и давление нормальное». «Вам обязательно нужно есть, а главное, побольше пить». «Я сделаю вам укол, и станет лучше, не беспокойтесь, болеть не будет». Говорить что угодно, лишь бы что-то сказать, лишь бы разорвать тишину, потому что когда люди говорят, смерть держится поодаль. Делать вид, будто считаешь, что это просто такой плохой период в жизни, даже если оба, и врач, и пациент, знали, что осталось не более недели, ну максимум двух, что никогда еще анализы не были такими безнадежно плохими, что онкомаркеры взлетели до неба и сердце бьется через раз. И вот он заговорил. Он произносит едва слышную фразу и однако я слышу ее. Слышу только ее, он говорит: «Доктор, вы можете мне помочь?» Я не знал, что ему ответить. И просто взял его за руку. А он сказал: «Когда мы сюда приехали, ваш отец помогал». Я чувствовал каждую косточку его руки, его узкое, почти прозрачное запястье выскальзывало из моей ладони. И он посмотрел мне в глаза, и было понятно, что он не может жить дальше. Мне так хотелось ему помочь. А он сказал мне: «Потому-то так много народу было на его похоронах. Ваш отец помогал. Люди знали, что это добрый человек, который может помочь. Что когда наступит тот самый момент, на него можно рассчитывать». Я больше не видел его глаз. Его взгляд ускользал от меня. Я был всего лишь молодой сын доктора, тот, кто выписывает рецепты, наследник и преемник, который еще только начинает, который пока не умеет помогать.

Я приходил к нему на дом еще четыре дня, но он даже не открывал глаз во время моих визитов. Я пытался сделать все, что было в моих возможностях, — но этого было недостаточно. Когда я собрался идти, его жена отозвала меня в коридор и сказала, что мне не нужно больше приходить.