– Да и пальцами никак его, Федь, не подцеплишь…

– Может, ты пинцетом его?

– Ну, давай попробую, Федь…

– Ну как там, подцепила?..

И лежит на бабушкиной ладони перышко беленькое, как в подушках бывают. Есть! А я-то так боялся, бабушка, что приснилось…

Бабушка?!.

– Ну что, Федь?

– А теперь не снишься ты мне?

– Не снюсь.

– Точно знаешь ты, бабушка?

– Точно знаю.

– А что тогда не было больно мне, как пинцетом дернула?

– Да чего там больно-то, Федь? Оно ж как с цыпленочка…

– Ладно, бабушка, хорошо… А куда положила?

– А в Мюнхгаузена, Федь, твоего.

– Ладно, бабушка, хорошо… Только если завтра Мюнхгаузена открою, а перышка нет, ты мое последнее доверие потеряешь!

– Да куда ж оно денется, без тебя-то не улетит. Спи, пожалуйста.

– Я сплю, бабушка. А как думаешь, вырастут потом большие у меня крылья? Летать смогу я на них или так только, цыпленком прыгать?

– Большие, Федя, я думаю, вырастут…

– А у тебя тоже крылья, что ли, росли?

– А как же, Федь, не росли, – росли. Что же я, какая особенная?

– Ну и где они?

– Да жизнь, Феденька, ощипала…

* * *

Полдень плавит, тонет солнце в траве. Разбери тут попробуй: во сне или так, наяву, идем через поле от Бродеева с бабушкой. Не на тот автобус с ней сели. А еще-то думали, повезло! Только до остановки с рынка дошли, а нам уже и карету подали…

– Ну и завез же он нас с тобой, бабушка, ну завез!

– Вот и в жизни, Федя, бывает так…

– Что в жизни, бабушка?

– Сядет человек не на тот автобус… и место чужое займет, и проедет даром до самой конечной станции…

– Ну, этот-то был почти пустой, бабушка! И билеты мы оплатили…

Утонул асфальтовый гул в цикадовом грохоте. Ниже, ниже, как врастает в землю башня Бродеевская пожарная. Ветер теплый в ушах гудит, медовый, иван-чайный, ромашковый. Ничего уже в мире нет, потерялись мы с бабушкой, утонули в поле…

Тают меловые самолетные линии, где-то дождь идет, где-то кончился, строят после грозы небесные градостроители мост семицветный – от земли до неба радужные столбы перекинули, перекат за покатом, стрекозы, пчелы, шмели да бабочки…

– Заблудились мы с тобой, может, бабушка?

– Земля круглая, Федь, иди да иди, не заблудишь.

В уголке за сараем под стружками могилка.

Все воскреснем, сказала бабушка. Вот и жду я, когда же воскреснет гусеница моя?!

Не нарочно убил я ее, нечаянно. Просто люблю, когда гусеницы мохнатые, не зеленые, как с крыжовника, а шоколадные, полосатые, как на Пуню нашу немножко похожие. Проползала она от беседки к флоксам по плитке, я хотел показать ее только бабушке, а гусеница, как увидела, что ее стяпали, прямо на руках моих обомлела от ужаса насмерть.

Мы и так и сяк ее с бабушкой веточкой куркаверкали, а она только запятой скрюкоженной шлепает, лапки в брюшко свела, да и все.

Положили мы ее на лопух, в канавку, проверить. Потому что многие для врагов только вид делают, что уже умерли, а отвернись враг, а они в стрекача.

Только вечером гусенице хуже стало. Заплесневела как будто она, паутиной какой-то склеилась, обмоталась. К листику прикрепла.

Отрывать пришлось ее вместе с листиком. Взял у бабушки коробок пустой спичечный, понес хоронить.

Закопал неглубоко ее, только так, для виду, немножко норку ей выкопал, временную, коробок приоткрыл на щелочку, чтобы не задохлась она сразу же, как воскреснет, стружками немножко присыпал. Потому что, по моим наблюдениям, из земли, если глубоко закопать, одни только червяки и жуки-могильщики в живых выбираются…

Воскреснет гусеница моя, осмотрится, поймет, что бояться ей больше некого, что жить можно. Поест клевера, что я положил, наберется сил потихонечку, выздоровеет, тут я ее и выпущу.

Сразу завтра достал коробок, а она совсем что-то мертвая стала, сухим внутри стукает. Перекатывается. Умоталась, как кошки мумия, что мы с папой в музее Пушкинском видели, не бывает мертвее.

Совсем умерла она, беспросветно… Как воскреснешь, когда тебя крепко-накрепко тряпками какими-то деревянными смерть задушила?..

Показал я бабушке, во что гусеница превратилась моя, чтобы убедилась она глазами собственными, что из мертвого живым не поползаешь.

А бабушка хоть бы что. Никаким опытом глупостей из нее не вытрясешь! Ей в коробке на глаза показываешь, перекатываешь: УМЕРЛА! А она…

Три дня, говорит, ждать, Федя, нужно. На третий день воскресают. А ты ее зря только мучаешь. Потерпи.

Воскресают так воскресают, ладно, думаю, потерплю. А на третий день, если не воскреснет гусеница, будет у меня против всякой религии неопровержимое доказательство.

Целый день и всю ночь протерпел я по-честному не проверял, не заглядывал. Перед завтраком открыл ее только, а она…

– Ну и где же, Федя, гусеница твоя?

– Вон туда она, бабушка, полетела…

– О-хо-хо… грехи мои тяжкие…

– Дай мне, бабушка, я понесу!

– Ты свою корзинку, Федь, донеси.

– У меня она легкая!

– Долго к дому, Федь, через поле идти, наберешь еще, затяжелит…

Мечется по стенам, бьется стуком сухим в ковер пыльный мотылек, серое ночное чудище. Скользит за ним тень огромная. Без единого цвета, пятнышка, мертвая бабочка, грешница была страшная в жизни она, наверное, как только крылья носят по горнице такое страшилище?!

Притворилось маленьким сереньким, а душа-то черная-черная!

– Смотри, бабушка, мотылек от души летает…

– Не душа, а тень это, Федя, о-хо-хо, грехи наши тяжкие…

Вот они какие, грехи! Потому так страшно мотылька этого. Не кусается он, ничего плохого вроде не делает, на свет летит просто, у лампадки плещется… Хоть бы вспыхнул, сгорел!

А сколько на летней веранде грехов наших тяжких вечером под абажуром в кисточках кружится! Хороводом…

Тоже мухи, жабы, пиявки, жуки, пауки, сороконожки – грехи наши, наверное, тяжкие…

– Грехи наши тяжкие, бабушка, сороконожки?

Лежит мертвый в земле, а грехи, которые в теле спрятались, из него под землей расползаются… землеройками, червяками дождливыми, всякими-прочими подземельными… Вот оно что… Нужно скорее грехи из себя повыдоховать…