Перелег мертвый в лопухи, лежит, бормочет, пить хочет.

– Принести воды ему, бабушка?

– Да, пожалуй что, принеси, Федь, ведерко, воскресим…

* * *

Худо-бедно, а два пакета сморчков набрали уже мы с бабушкой. А возни с ними будет…

Синим-синим незабудковым ковром по поляне, как будто небо осыпалось. Край скользкий пошел, наступишь – чавкает. Как облизывается гнилая сонная ряска. Сунешь палку – по рукав уйдет, вынешь – пиявки…

– Ау! Бабушка!

– Господи помилуй, Федя, что ж ты в самое ухо кричишь?!

– Держись за капюшон мой покрепче, бабушка, как бы ты совсем от рук не отбилась…

Смотрит, слушает, нюхает, дышит лес…

Плывет по болоту в калоше лягушка. Ишь ты, устроилась! Смотри, бабушка! Лягушка на калоше плывет… вон еще калоша одна…

– Господи помилуй, пойдем-ка отсюда, Федя…

И глядит в спину мутными пузырями кто-то, качаются желтые кружки кувшинок, урчит, булькает, точно проглотило кого-то болото…

Что-то страшно жить захотелось…

Жить черная, жить пучеглазая, скользкая, гладкая, усатая, крылатая, волосатая, полосатая… Паучина, как золотыми нитками, от ветки к ветке растянута. Ловит лесище человека…

– Неважнецкое все-таки в мировом масштабе человек существо. Песчинка…

– Песчинка, Федь, только писку много…

* * *

Самое лето… Светлые ночи. Зацвели пионы в саду, бордовый, белый, розовый перекат. Только-только захватит все темнота, как проступят звезды на башнях Града Небесного, каждую башенку видно. Какая подальше, какая поближе…

– Как в Кремле у нас звезды, да, бабушка?

– И не говори, Федя, как у нас, так и там.

– А огромный все-таки город Бог отгрохал! Ты как думаешь, больше Москвы?

– Да побольше, Федя, выйдет, наверное, небо Земли…

Плавает Земля в небе, как в море мячик; всем, кто тут пока, а потом умрут, хватит места в Небесном Городе. Это все-таки правильно, думаю, такой городище построил на небе Бог.

– На земле-то у нас, это да, тут права ты, бабушка, потеснее…

Снилось мне небо-море, волнами черными, изумрудными, алыми облака, барашками перекаты, мимо Спасской башни Кремля Небесного…

Совершил открытие я! Циферблат, оказывается, солнце; тени – стрелки, по часовой идут.

Воткнешь в землю палочку – и пойдет себе тень-стрелка по кругу. Передаю сигналы точного дачного времени…

– Бабушка, обедать!

* * *

– Что-то, Федя, странное, разве вчера у нас не среда была?

– Вторник вчера была, бабушка.

В третий раз уже среду сэкономил я! В третий раз обвела один и тот же вечный день карандашом бабушка! Так, глядишь, и неделя лишняя летняя у нас сэкономится…

Не попался бабушке вовремя под руку простой карандаш. Обвела она день фломастером. Загубила дело!

Земляника скоро пойдет. Еще зеленая пока ягода, розовые бочки кое-где да цветочки. Скорей бы уж ягоды!

– То торопишься, Федь, то остаться хочешь. Ты уж выбери…

– Просто нужно сделать так, бабушка, чтоб за летом лето…

– Так и есть оно, Федя.

– Нет, не так и есть оно, бабушка. Без зимы лето за летом нужно сделать чтоб!

– О зиме не соскучишься?

– На один Новый год, пожалуй, ей уступлю…

Моя кружка синяя, бабушкина железная.

Ползет бабушка по откосу вниз, от березки к березке движется, по стволам пробирается.

– Господи помилуй, того гляди загремлю…

Вот она! Готова! У бабушки первая земляники красная капелька. От такой до самого вечера в ладони душисто…

– Желание, Федь, по первой ягодке загадай.

Навсегда чтобы все это – земляника, клубника, черешня, смородина красная, смородина черная, вишня, крыжовник, персик, малина, черноплодка, рябина, калина, яблоко…

Навсегда!

* * *

Вечеряем с бабушкой. Чаи в беседке гоняем.

Вольготные люди! Электричество сегодня мы в нее провели!

– Почему беседка, бабушка?

– Потому что, Федя, беседка, беседуем.

И беседуем, и беседуем с бабушкой, как плывем в беседке под месяцем…

Все-все звездочки проступили…

Хорошо человеку жить на свете, бабушка! Хоть всю жизнь живи!

Все блюдце с малинной пеночкой язык отлизал. До блеска кружок, по каемочку…

Смотри, бабушка! Мыть не нужно…

* * *

Слушаем по радио последние новости. Слушаем, слушаем…

Тут не пикни!

– Почему последние новости, бабушка? Завтра рухнем?

– Тише, Федя, ПОГОДА!

Синева-то какая… обступила.

– Тут ты, бабушка?

– Тут я, Федя.

И по плиточкам, как по ниточке, в синеве сплошной, между флоксами, добираемся… пробираемся до крылечка.

– Страхота-то какая, бабушка…

Господи помилуй, кромешная…

Крепче за меня держись, не оступись, бабушка…

Господи помилуй, лягушка!

Видит со стены горницы, только нос из-под одеяла высуни, меня картина горящая. Из журнала «ОГОНЕК» в прошлый год вырезывала мама ее, в величину натуральную, в два листа журнальные, с перегибом. «Последний день Помпеи» называется картина страшенная.

Вот-вот настигнет волна кипящая людей погибающих, до меня по стеночке дохлебнет. Спрячусь под одеяло, не видно меня картине. Выгляну, и опять…

– Бабушка!

– А?

– Ты картину забыла шторкой на ночь закрыть.

– А… сейчас.

И со скрипом сползает бабушка с трех матрацев своих, царских перин. Занавеской гороховой задвигает ужас.

А не загорится изнутри занавеска?

Страшно мне! Вот уснем и сгорим тут заживо…

У нас так сгорели насмерть в прошлом году одни с третьей дачной линии. Тоже мальчик с мамой и бабушкой, папа их, только с девочкой еще их…

Я с той девочкой, когда маленький был, один раз подружиться у их забора стоял. Не из-за нее, конечно, а из-за качелей. Свои качели на участке у них. Вот где роскошь, как в городе, настоящая! Но она качалась, качалась, качалась на них, та девочка, чуть не в небо летала туда-сюда, а потом ее мама обедать позвала, она спрыгнула и убежала.