И попробуй не приди пить кофе. Уволят к бениной маме.

Так и здесь: нельзя входить в двери, помеченные краской. И я не понимаю, зачем такое разнообразие цветов, если равновелико категорически запрещено входить в дверь как с голубым, так и с красным треугольником. Наверное, красный обозначает — ну-у, за это тебе вообще кабздец!

— Будь здоров, Молчанов.

— Я всегда здоров. Ты тоже береги себя, Чекалин.

Мы оба знали, что каждый из нас знает — это было предупреждение: мне не стоит больше ломать голову над тем, кто такая Милорадова. Дверь с цифрой № 14 охраняется достойно. Мы оба знали, что каждый из нас знает — Молчанов не живет в квартире № 15. Тогда кто там живет и чьи это, черт бы их побрал, хомяки?!

Стоило ли сомневаться в том, что через два часа я опять окажусь в этом доме и на этом этаже?

Конечно, я приехал сюда снова.

Перескакивая через две ступеньки, я поднимался по знакомой лестнице. Вот рыба, вот картошка, вот окно, проем которого загораживал в начале девятого Молчанов…

Если дверь сейчас откроется и я увижу его на пороге, я скажу: «Слава богу, ты дома. Я забыл у тебя свой „паркер“.» Не зря же я оставлял его на нижней полке журнального столика. Если Молчанов будет в трусах и челюсти его, перемалывая котлету, остановятся, а после, когда мы пойдем в комнату, заработают снова, если я не увижу в квартире никого больше, а еще лучше — увижу какую-нибудь бабу, то вопрос с квартирой будет наполовину решен. Значит, начальник службы безопасности СОС по случайности, которая бывает один раз на миллион случаев, поселился в десятимиллионной Москве именно в тот дом, и в квартиру именно на той лестничной клетке, где проживает женщина, которой ежегодно и уже в течение многих лет спускается по три с половиной миллиона долларов. Я не верю в такого рода совпадения, особенно в Москве, но убеждение заставит меня забыть запашок, исходящий от одного малого и полностью соответствующий обстановке этой квартирки.

Позвонив в дверь, я ждал около минуты. Какой-то гад, сидящий внутри меня, стучал ножкой по дну моей души: «Еще, еще звони!» Я позвонил еще, и раздались шажки. Так ходит старушка, потерявшая мужа в роковые тридцатые, или старик, подставивший всех в тридцатые, и потому уцелевший. Шорк-шорк, шорк-шорк…

— Кто?

— Ты воду в кухне закрыл?!

Я постарался, чтобы в этот крик была вложена вся ненависть великого московского коммунального индивидуализма.

Шорк-шорк, шорк-шорк…

Пресвятая богородица, он не открыл, а пошел смотреть кран… Больше, Чекалин, так никогда не делай. Это не одесский квартал, где тебе сразу открыли бы и крикнули в лицо: «Специально так завинтил, чтобы и у тебя не шла!»

— Закрыл.

Но я уже был готов к этому. В глазок меня не разглядеть, потому что никакого глазка нет, и я могу назваться даже Лужковым.

— У меня на кухне потоп! Сейчас вызову милицию и будем ломать дверь!

— Подо мной Николай Степанович живет, — робко возразил человек, намекая на то, что голос мой по тембру несколько отличается от голоса Николая Степановича.

— У него инфаркт! Устроил ты ему в кухне Царское Село, негодяй!

Он все-таки решил открыть. Видимо, отталкивался он от того, что воры не могут знать про Царское Село. На том и погорел.

Едва дверь приоткрылась на длину цепочки, я тут же врезал по ней ногой и на лестничную клетку вылетел тапок.

Войдя, я осторожно притворил створку, и на тот случай, если, помимо молодого человека, в квартире находятся нежелательные мне персонажи, громко произнес:

— А где Молчанов? Я тут перо золотое забыл.

Обойдя квартиру и не найдя Молчанова, я смахнул со столика предусмотрительно позабытый «паркер» и вернулся в прихожую.

Человек сидел на полу, кашлял и мацал себя по ляжкам. Он искал карман, в котором находится ингалятор. Вернувшись, я разыскал его брюки и вынул баллончик. Этот парень еще тогда, в лифте, показался мне нехорошим. В смысле — очень больным. А сейчас, прыская себе в рот, он и вовсе выглядел не жильцом.

Ожидая, пока он отдышится и обретет способность мыслить после нокаутирующего удара дверью, я обошел жилище, не забыв заглянуть на кухню, и успел его как следует оценить. Это очень интересная квартирка, и не нравится она мне тем, что в ней, как и на том свете, можно встретить и убийцу, и убитого.

— Кто вы? — Исхудалое тело в мятых трусах, лохматая голова, торчащая из ключиц, как елка из треноги, проступающие ребра и белесая кожа — вот что имело способность говорить и нажимать кнопки этажей в кабине лифта.

— Это неважно. Где Молчанов?

— Какой Молчанов? — существо натянуло брюки, чтобы обрести независимость, и принялось за рубашку. В кухне я обнаружил коварно блестящую теплую на ощупь сковороду, убедившую меня, что на ней совсем недавно были пожарены яйца. Мне почему-то подумалось — «одно яйцо». Больше он ни за что бы не потянул.

— Такой большой, около ста девяносто сантиметров и не менее ста десяти килограммов. Профессионал в области гончарного искусства начала второго тысячелетия. В свободное от склеивания черепков время он подрабатывает начальником СБ СОС.

— Я вас не понимаю…

Усевшись на стол, я свесил ноги и стал болтать ими как второгодник.

— Сейчас я заберу у тебя ингалятор и врежу в грудину. Тогда поймешь.

На лестничной клетке раздался какой-то шум, сердце мое учащенно забилось, а в глазах астматика засветилась надежда. Но шум стал удаляться, а вскоре затих и вовсе. Глаза лифтера Менялова погасли, и на них влагой выступила тревога.

— Чья это квартира, приятель? Только не говори, что Молчанова, а тебя он подрядил хомяков кормить. Для этого не обязательно раздеваться до трусов. Если ты, конечно, хомяков только кормишь…

Я устал слушать молчание. Мой новый друг уже не страдал удушьем, и это молчание было следствием не приступа, а невообразимой упрямости.

— Как хомячки чистят свои шкурки? Отвечать, быстро!

Менялов вздрогнул и не успел переключиться.

— Они вылизывают себя и друг друга…

Не дождавшись ответа, я направился в ванную и вернулся оттуда с лаком для волос. Я знал наверняка, что он там. Человек, зарабатывающий восемьсот долларов в месяц, дома имеет вид снятого с креста мученика, а на службе имеет прилизанный вид того, кто на кресты вешает. При этом гель для него слишком дорог — за работу с крестами платят, по обыкновению, немного, а потому приходится пользоваться более доступными средствами. Им оказался лак «Прелесть», на другое, впрочем, я и не рассчитывал. Было бы несерьезно надеяться встретить в этой квратире Taft «Три погоды» или что-то в этом роде.

Отщелкнув пальцем крышку, я потряс баллон и занес его над клеткой.

— Вы сумасшедший?! — он бросился ко мне, но, посчитав, что жизнь сорока хомяков все-таки дешевле одной его жизни, остановился на полпути.