— Чекалин, милый мой!

Расхохотавшись, я подставляю объятия, и мне на грудь, едва не валя с ног, обрушивается клубок веселья, счастья и задора. Это не пустые слова, я хочу, чтобы тот, кто читает эти сроки, удивился так же, как я.

— Господи, дружок, что с тобой?! — кричит Таня из статистического, привлекая к нам взгляды прохожих, и меня утешает только то, что из всех находящихся сейчас вокруг только мы двое знаем кое-что, что не касается остальных.

— Неудачный прыжок из «Геленвагена», — объясняю я, и она чмокает меня в щеку, позабыв о своем вопросе и вселяя в меня подозрения по поводу моего собственного пола.

— Чекалин, я долго тебя искала, чтобы расцеловать и пожать руку!

Вот это уже серьезно. Пожатие убежденной лесбиянки от руки гетеросексуально ориентированного мужика может означать только предложение крепкой мужской дружбы.

— Ты знал, знал, знал! — оглушает она меня восторгом и жмет, жмет, жмет мою натруженную тростью ладонь.

Мне так смешно, что я не выдерживаю и начинаю пожимать плечами и гримасничать, не желая переубеждать ее в том, что я, действительно, знал то, о чем и сейчас не имею ни малейшего представления.

— Я же получила письмо из Штатов, Чекалин!

А!.. Видимо, последний удар охранника выбил из меня некоторые эпизоды службы в СОС. Марки! Конечно, я должен был догадаться… Она получила превосходные, почти не испачканные почтовыми жителями экземпляры. Поздравляю.

— Ты сумасшедший, Чекалин! Такой такт, такое понимание человеческой души… — Таня просто не знает, что душа бывает только у людей, а потому вовсе не обязательно называть ее человеческой. — В США на самом деле есть город Одесса! И в городе этом живет Луиза Пойндекстер! Правда, не в сотом доме, а 32, Линкольн-драйв, но я тебя понимаю, — и она зашептала мне на ухо: — Луиза возглавляет там комитет за права женщин, я понимаю твой такт, и потому почтальоны принесли письмо ей! И я завтра уезжаю в Штаты!

— Зачем? — спросил я, потому что мне на самом деле стало интересно.

— Мы понимаем друг друга, разве этого мало? Это прекрасная… Это замечательный человек.

Если бы она сейчас не осеклась, я бы никогда так и не догадался, зачем Таня летит в американскую Одессу, США.

— Ну, бывай! — она машет мне сумочкой и убегает прочь.

Как мало нужно человеку для счастья. Всего-то: чтобы тебя кто-то ждал, любил и терпел.

Каждый день, не спеша следуя от «Новогиреево» в компанию, на обед и с обеда домой, я смотрю вверх и на минуту забываю о том, что мои анализы, взятые полгода назад, дали положительный результат. Те несколько месяцев, которые любезно предоставил мне для ожидания смерти Говорков, давно миновали. Мне уже давно пора побывать в онкологическом центре имени Герцена, но меня не несут туда ноги. Я живу и смерти, хотя и помню о ней, не жду. Я пока живу. Кто-то хранит меня, а кто — не знаю. Наверное, есть книга, которая объяснила бы мне эту тайну и которую мне следовало бы прочесть, несмотря на нехватку времени. Где-то в ней, в какой-то из глав, должно быть написано о том, кто и как исцеляет безнадежных больных, хранящих надежду.

Я смотрю и замираю в надежде, что, быть может, откуда-то сверху, из тех пределов, где витают тени покинувших больные тела душ, на меня смотрят сын Молчанова, неродившееся дитя Маринки. Я пытаюсь найти в пустоте их глаза и увидеть в них прощение.

Это прощение необходимо мне, как вода и сон. Я не могу разглядеть глаза детей, это за пределами моих возможностей, но, если бы прощения не было, я бы, наверное, уже давно умер. В нас есть что-то сильнее нас самих, и я испытываю к этой невидимой силе уважение. И думаю о том, что, раз есть чувство уважения, значит, существует и объект уважения. Наверное, это и есть то, что меня хранит.