Делая вид, что приступаю к прелюдии, я снова прижался губами к ее виску.

— Нам нужно делать все то, что мы делали раньше…

— Боже мой, — услышал я. — Они видели нас и тогда, когда мы…

Я кивнул, обозначая поцелуй.

Только бы с ней не приключилась истерика. Истерики в такие минуты с женщинами случаются.

— Мы не можем погубить себя…

— Герман, — все еще не в силах заняться нашим привычным делом в такой обстановке, она царапала мне спину через рубашку, и губы ее дрожали, — мы можем отдать квартиру, машину и уйти…

— Мы уже не можем уйти. Мы уже не можем уйти… Нам нужно думать…

Не знаю, получил ли кто удовольствие от того, чем мы занимались с Ириной четверть часа. Мы, во всяком случае, нет. Клянусь богом, самое страшное не последняя минута перед повешением, а секс с любимой на глазах у толпы людей.

Утром я был свеж и бодр. Иным являться на совещание руководства СОС невозможно. Плохой вид разоблачает нездоровое поведение в быту, я же являл собой образец элегантности, источал свет, дышал здоровьем и соответственно всему этому был обязан без изъянов выглядеть. Больной юрист — стихийное бедствие для компании, и типаж Говоркова служит лучшим тому подтверждением. Если только он не выполняет какую-то особую миссию в этой компании, то следует предположить, что до него еще не добрались психологи СОС.

За десять минут до сбора в актовом зале я встретил в коридоре Молчанова и кивнул ему. Он подмигнул мне и снова занялся важным делом — разговором со своим заместителем. Все просто и достойно. Словно это не я вчера угробил троих его людей. Нет, не так… Вот так: словно он не знает, кто угробил вчера его людей. В любом случае, встревоженным вид Молчанова назвать было нельзя. Ну, оказались трое подчиненных в больнице, двое из них в реанимации, и что с того? Работа такая. Никто их силком в СБ не тянул…

С некоторых пор я полюбил совещания. Я всегда следую давно заведенной привычке находить в отвратительном хорошие стороны и принимать это отвратительное как подарок судьбы. Не будь этого, было бы другое, и никто не поручится за то, что другое не было бы отвратительнее этого.

На поиски хорошего в плохом много времени мне тратить не пришлось. Я нашел то, что искал.

Корпоративный язык общения имеет одну удивительную особенность. Компанейские правила предполагают некую утонченность определений, ориентированную на понимающих людей. Это некий иностранный язык, чужеродный русскому, я бы даже сказал, педерастический. Политкорректность, возведенная в ранг полного обезличивания предмета обсуждения, — вот что такое корпоративный язык.

Никто, от секретутки Милы до Раисымаксимовны, на совещании не позволит себе говорить нормальным языком. Во-первых, это немодно, во-вторых, между говорящим и слушающим образуется некая пропасть, обозначающая отличие. А нет ничего страшнее в корпоративном обществе, чем вызов посредством предъявления отличий.

Я могу понять, когда слово «инвалид» подменяется синонимическим выражением «лицо с ограниченными возможностями», это на самом деле политкорректно и пристойно. Да и когда вместо «карлик» произносится «низкорослый человек», это тоже правильно, тем паче что лилипуты на этом настаивают.

Но для какой необходимости, скажите вы мне, вместо «глухой» произносить «визуально ориентированный» а вместо «трутень» — «лицо без достаточной мотивации»?

Признаться, в первый и во второй раз находясь на совещаниях, я испытывал невероятной силы дискомфорт. Складывалось впечатление, что вокруг меня говорят на языке, который я не понимаю, и от этого я особенно уязвлен, и делать со мной можно что угодно.

Но уже потом я перестроился, и когда в устах не самых умных людей (или — не самых умных людей СОС) звучали глубокомысленные подмены понятий, я призывал на помощь свою фантазию и опыт, чтобы ассоциировать их с нормальной лексикой. Не простое это, я вам скажу, дело. Не с первого и не со второго раза удается понять, что «ложь» — это «альтернативная версия реально происходившего».

Вот и сегодня все начинается сначала, и я на всякий случай, поскольку говорить от юротдела тоже придется, сижу и слушаю Раисумаксимовну. Беспрерывно кашляя и прижимая платок к кривым губам, похожим на сырые котлеты, она без запинки выводит, и я поражаюсь тому, какой интерес ей и остальным разговаривать на таком языке:

— В связи с увеличением числа наиболее экономически дезориентированных представителей дотационных социальных срезов населения директорат компании уполномочил руководителей департаментов разработать стратегию, направленную на создание векторных методик привлечения данных лиц в формате их комплексного участия в программе «Убей рак, начни утро новой жизни» с сохранением положительной динамики активов СОС.

Вот гадина… Я быстро перевожу:

«Нищие тоже хотят жить, они поняли, что рак излечим, отказаться от их лечения мы не можем, поскольку на нас криво посмотрят, а потому нужно придумать что-то такое, что позволяло бы и нищих лечить, и в бабках не терять».

Старостин заставляет начальника финансового отдела оторвать задницу от кресла, и тот, поправляя очки, начинает объяснять всем, что он, в принципе, к этой херне уже готов:

— Департаментом финансов организовано инфильтрационное привлечение капитала со стороны муниципальных органов и за счет средств федерального бюджета в рамках национального проекта «Здоровье нации». Проведенный мною дью диллижанс федеральных активов в области медицины позволяет делать вывод о целесообразности синергирования. Полагаю, что при внедрении векторной методики привлечения представителей населения, ориентированных на субсидиарную помощь, приток новых поступлений увеличится на ноль целых восемь десятых процента, что в условиях ставки рефинансирования в ноль целых три десятых процента принесет компании прибыль в ноль целых пять десятых процента, — и сладковатый персонажик смотрит на Старостина так, словно планом своим наметил для СОС бесконечный апсайд.

Если бы он в конце добавил: «Я кончил», я бы, честное слово, поднялся и признался ему, что мы кончили вместе. В принципе, этот мудак мог сказать так: «Меня эта проблема совершенно не волнует, потому что я уже вышел с предложением в правительство Москвы об организации совместной программы. Если бонзы хотят получить бабок, пусть сами и решают эту проблему. В любом случае мы от этого только выиграем».

Теперь я догоняю, почему совещания длятся так долго. Две трети их времени уходит на выражение почтения корпоративным правилам поведения. Я просто сгораю от желания хоть раз послушать, как эти парни просят проституток сделать им минет.

Волна, как на стадионе, движется по кругу и доходит наконец до меня. Мне страшно подниматься, поскольку в свете только что прозвучавших спичей моя речь будет воспринята как неуважение к традициям компании.

А потом я посмотрел на Старостина, и странная хитрая усмешка в его глазах завела меня. Обычно после этих заводов я полчаса сам не свой от неловкости, но ничего поделать с собой не могу. И это и есть, наверное, та самая ахиллесова пята, которую можно найти у любого юриста. Я бы никогда не смог стать адвокатом. У меня не хватит на это терпения.