– Льефу лучше, – тихо и устало ответила Кена. – Он уже приходит в себя. Если бы ты только позволила ему…

– Я принесла лекарств, – перебила её Сигрун, – если сможешь переправить его в мою избу – я позволю вам остаться.

Кена благодарно кивнула, хотя за последние дни, проведённые почти без сна и еды, настолько устала, что не знала, как переправит куда-то хотя бы себя.

Сигрун присела на корточки возле раненого и провела ладонью над его губами. Льеф ещё дышал.

– За то, что я вам помогу, – сказала лекарка, разматывая повязку, которую наложила на рану Кена, – ты отдашь мне этот браслет, – она кивнула на обручье, всё ещё украшавшее запястье южанки.

Та опустила глаза. Она не любила это украшение, потому что с самого начала знала, что такой огромный кусок золота принесёт только беду. Но всё же обручье подарил ей Льеф, и Кена не смела принимать решений без него.

– Если останется на влажной земле – рана загноится, и он умрёт, – произнесла Сигрун жёстко.

Кена вскинулась и потянулась к браслету.

– Хорошо, – твёрдо сказала она.

Сигрун ушла, а Кена тем же вечером нашла тележку для угля и, устроив на ней Льефа, повезла к лекарской избе.

Едва переступив порог, Кена необычайно отчётливо вспомнила первые дни, которые здесь провела. Снова нахлынули на неё отчаянье и тоска по родным. Тёмные своды дома давили со всех сторон.

Но деваться некуда – Сигрун, безусловно, помогла бы Льефу лучше неё.

Устроив их на топчане у окна, Сигрун дала обоим еды – и почти мгновенно Кена уснула. Она много спала все последующие дни, а рану Льефа теперь обрабатывала Сигрун, и на хорошей еде и в тепле тот всё быстрее приходил в себя.

Теперь Льеф, открыв глаза посреди ночи после долгого дневного сна, подолгу смотрел на Кену, дремавшую у него на здоровом плече, и не знал, куда выплеснуть теснившуюся в груди любовь.

– Сердце моё, – шептал он и гладил Кену по щеке, а та во сне накрывала его ладонь рукой и прижимала ещё плотней.

Кена почти не отходила от него, лишь иногда Сигрун посылала её набрать травы для лекарств. Обычно в это время Льеф спал, но как-то случилось, что он проснулся, пока Сигрун меняла повязку. Несколько секунд следил за её руками, аккуратно наносившими мазь, а затем произнёс:

– Сигрун, прости меня.

Руки Сигрун дрогнули, и она отскочила назад, опасливо глядя на него.

– Прости, – повторил Льеф, – я бы отступил, если бы мог.

Сигрун сглотнула и на секунду прикрыла глаза, а потом снова посмотрела на него в упор.

– Я никогда не смогу простить тебя, Льеф. Ты отнял мою любовь и мою судьбу.

– Мне жаль.

– Никто больше не возьмёт меня в жёны, ты сам знаешь почему. Да я и не хочу никого. Только его…

Льеф облизнул губы. Никогда раньше он не знал жалости, но никогда раньше он и не причинял боли тем, кто был ему дорог.

– Рун не оставил мне выбора, – произнёс он медленно. – Он сказал слова, за которые я не мог его не убить. Таков закон.

– Оправдывай себя, – Сигрун сжала руку в кулак, – проклятье братоубийцы всегда будет преследовать тебя. Наказанием тебе станет ненависть тех немногих, кто тебя любил.

Льеф закрыл глаза.

– Я знаю, – сказал он. – Знаю, насколько сильна моя вина. Он был мой побратим. Там, где его кровь окропила землю – была и моя. Убивая его – я убил себя.

Наступила тишина.

– Почему ты помогаешь мне, если так ненавидишь? – спросил через какое-то время Льеф.

– Потому что никто больше не возьмёт тебя в дом.

***

Вернулась Кена, и разговор понемногу угас. Серые дни проходили один за другим, и хотя за окном расцветала весна, никто не чувствовал её – ни Льеф, потерявший брата, ни Кена, всё ещё боявшаяся потерять любимого. Ни Сигрун, потерявшая любимого. Ни Эрик, который одного сына потерял – а другого лишил себя сам.

В первую ночь месяца сбора яиц он выгадал момент, когда Сигрун собирала травы и осталась одна.

– В этом году никто не пойдёт в поход. Значит, следующая зима будет тяжела.

Сигрун вскрикнула от неожиданности, услышав его голос. Обернулась к конунгу и замерла.

– Многие умрут, – продолжил он.

– Ты пугаешь меня.

– Мне придётся делить – кто получит больше, а кто меньше зерна.

Сигрун перевела дух.

– Мне твои угрозы не страшны, Эрик. Вы не сможете без меня, вы всегда будете платить мне за то, что ваши воины лежат в моей избе.

– Может быть, и так.

– Я простая знахарка. Чем я тебя привлекла?

– Ты знаешь.

– Льеф, – устало сказала она.

– Мне нет покоя, Сигрун, – конунг шагнул к ней, – нет покоя с тех пор, как умер сын. Я не сплю и не ем. Двое было юношей в моём доме, которых я любил больше, чем себя. Теперь не осталось ни одного.

– Так впусти Льефа в дом, – всё так же устало сказала Сигрун. – Что ты хочешь от меня?

– Я не могу, Сигрун. Он убил сына, которого я любил.

Сигрун качнула головой.

– От твоего недуга нет лекарства, конунг. Как и от моего.

– Есть. И мы оба знаем его.

– Тебе оно не поможет. А я… не возьмусь за него.

Сигрун поклонилась.

– Прости, Эрик, мне нужно закончить зелье, пока не потухла луна.

Она отвернулась и пошла прочь.

– Подумай! – крикнул ей вслед конунг. – Никто, кроме тебя, мне не поможет.

Теперь пришло время Кене рассказывать легенды своего народа.

Льеф лежал целыми днями неподвижно и не знал, чем мог бы занять голову. Кена видела в его глазах отражение Руна. Cтоило девушке надолго замолкнуть, как Льеф в очередной раз брался рассказывать о своих детских играх, о птичьих гнёздах на вершинах гор, о том, как на спор они с Руном брались переплыть залив, и о том, как Рун притопил его, но Льеф всё равно победил.

Он рассказывал, и в глазах сурового викинга блестели слёзы, словно у ребёнка, потерявшего семью.

Кене было неуютно. Не потому, что она знала другого Руна, а потому, что стала причиной спора, который обернулся для Льефа такой болью.

– Льеф, я не хотела, чтобы так произошло… – сказала она как-то.

Льеф смотрел на неё с недоумением.

– Я бы никогда не попросила тебя о таком, – продолжила Кена и положила ладонь на щёку Льефу. Сейчас борода его, не стриженная несколько недель, порядком отросла и спуталась, и такими же неопрятными стали волосы, но Кена видела на усталом, измождённом недугом лице только огромные голубые глаза, живые и полные лихорадочного блеска безумия.