– Нашла в лесу, – отвечала Эммелина.

Онемев от изумления, Дик подвел ее к дому, где она села, прислонившись головой к стене.

– Мне было очень плохо, – продолжала она, – и я пошла посидеть в лесу, потом ничего не помню больше. Когда проснулась, это было там.

– Это ребенок! – сказал Дик.

– Я знаю, – отвечала Эммелина.

Ребенок миссис Джеймс, виденный давным-давно, возник перед их мысленным взором, посланец из прошлого, призванный объяснить это новое явление. Затем она рассказала ему вещи, которые полностью разрушили старую теорию «капустной грядки», заменив ее истиной, гораздо более чудесной, гораздо более поэтичной, для того, кто может оценить чудо и тайну жизни.

– К нему привязано что-то забавное, – продолжала она, будто говоря о только что полученной посылке.

– Давай посмотрим, – сказал Дик.

– Нет, – ответила она, – оставь это в покое.

Она сидела, покачивая это существо, и, не обращая внимания на весь мир, была полностью поглощена им, как, впрочем, и Дик. Врач содрогнулся бы, но, возможно к счастью, на острове не было врача. Только Природа, и она все расставила по своим местам в свое время и своим способом.

Вдоволь надивившись, Дик разжег огонь. Он ничего не ел со вчерашнего дня и был почти так же измотан, как и девушка. Он приготовил немного плодов хлебного дерева, со вчерашнего дня осталось немного холодной рыбы; все это вместе с несколькими бананами он подал на двух широких листьях, заставив Эммелину поесть первой.

Они еще не закончили, когда существо в свертке, словно почуяв еду, начало тревожиться и пищать. Эммелина откинула шарф. Младенец казался голодным; он то широко разевал рот, то поджимал его, поочередно открывая и закрывая глаза. Эммелина притронулась пальцем к его губам: он схватил конец пальца в рот и принялся сосать его. Глаза ее наполнились слезами. Она с мольбой взглянула на Дика. Он очистил банан, отломил кусочек и подал ей. Она поднесла его ко рту ребенка. Тот тщетно попытался сосать, пустил пузыри и залился плачем.

– Погоди минуту, – сказал Дик.

Поблизости лежали собранные накануне кокосовые орехи. Он взял один из них, снят зеленую кору и вскрыл один из глазков, сделав также надрез с противоположной стороны скорлупы. Несчастное дитя жадно потянуло сок, после чего у него началась рвота, и он снова жалобно заплакал. Эммелина в отчаянии прижала его к обнаженной груди, и мгновение спустя, он уже повис на ней, как пиявка. Как видно, он больше знал толку в том, что ему нужно.

Глава XIV. Ханна

В полдень под рифом вода бывала совсем теплой. Они приносили туда ребенка, и Эммелина обмывала его кусочком фланели. Через несколько дней он перестал кричать при умывании. Он лежал у нее на коленях, отважно размахивая руками и ногами и уставившись на небо. Когда же она поворачивала его ничком, он свешивал голову, причмокивал и пускал пузыри, по-видимому, рассматривая с философским вниманием строение коралла.

Дик сидел рядом на корточках и смотрел. Оба еще не успели освоиться с таинственным событием. Неделю назад они были вдвоем, и вдруг из ничего возникло это новое существо.

Оно было так закончено, так совершенно. У него были волосы на голове, крохотные ноготки, цепляющиеся руки. У него была тьма своих собственных замашек, умножавшихся с каждым днем.

По прошествии недели, его личико, казавшиеся вырезанной из половины кирпича обезьяньей мордочкой, превратилось в личико здорового, нормального ребенка. Глазки следили за предметами и случалось иногда, что он смеялся и захлебывался, точно услыхал удачную шутку. Темные волосы выпали и сменились подобием пуха. Зубов у него не было. Он любил лежать на спине и дрыгать ножками, и ворковать, и сжимать кулачки, и страться поочередно проглотить то один, то другой, и скрестить ножки, и играть пальчиками на них. Одним словом, он был как две капли воды похож на тех тысячу и одного ребенка, которые рождаются на белом свете с каждым ударом маятника.

– Как мы назовём его? – спросил однажды Дик, глядя на барахтающегося в траве малютку.

– Ханна, – живо сказала Эммелина.

В ее голове всплыло воспоминание о другом ребенке, о котором она когда-то слышала; и, возможно, это было такое же хорошее имя, как и любое другое в этом уединенном месте, несмотря на то, что Ханна был мальчиком.

Коко очень интересовался новым членом семьи. Он поскакивал вокруг и разглядывал его, повернув голову на бок, а Ханна ползал за ним и старался ухватить за хвост. По прошествии нескольких месяцев, он настолько окреп, что преследовал собственного отца, ползая на четвереньках в траве, и иной раз можно было видеть, как все трое барахтались на земле, как трое детей, в то время как птица носилась над ними, как добрый дух, или принимала участие в потехе.

Иногда Эммелина сидела и размышляла над ребенком с озабоченным выражением лица и отсутствующим взглядом. В ней проснулся прежний смутный страх несчастья – страх невидимого призрака, которого ее воображение представляло себе за улыбкой на лике Природы. Счастье ее было так велико, что она боялась утратить его.

Нет на свете большего чуда, чем рождение человека, и здесь, на острове, в самом сердце моря, старое, как вечность, чудо казалось странным и новым – столь же прекрасным, как казалась ужасной тайна смерти. В смутных мыслях, не находивших выражения в словах, они связывали новое событие с тем старым событием на рифе шесть лет назад. Исчезновение и возникновение человека.

Несмотря на свое «девочкино» имя, Ханна был очень мужественным и привлекательным ребенком. Пушок на голове, бывший вначале цвета спелой пшеницы, вскоре приобрел золотистый отлив. Однажды – он уже некоторое время чувствовал себя неловко и кусал большие пальцы – Эммелин, заглянув ему в рот, увидела что-то белое, похожее на рисовое зернышко, торчащее из десны. Это был только что родившийся зуб. Теперь он мог есть бананы и плоды хлебного дерева, и они часто кормили его рыбой – факт, который опять-таки мог бы заставить врача содрогнуться; и все же он ел все это и с каждым днем становился все толще.

Эммелина, обладая глубокой и естественной мудростью, позволила ему ползать совершенно голым, одетым в один только кислород и солнечный свет. Выводя его на риф, она позволяла ему плавать в неглубоких заводях, держа под мышки, пока он разбрызгивал ножками алмазные брызги и заливался хохотом и визгом.

Они начинали переживать явление, не менее чудесное, чем рождение тела ребенка, – рождение его духа: пробуждение маленькой личности, с ее собственными склонностями, симпатиями и антипатиями.

Уже он