– главным образом потому, что я без зазрений совести вытаскиваю белок и кроликов из их нор, где они спят, жирные и беззащитные. Гашпар хмурится из-за моего варварства, пока я свежую и потрошу свою добычу, но, надо отдать ему должное, он сопротивляется желанию упрекать меня.

– А что ты будешь есть на пиру в День Святого Иштвана? – спрашиваю я, нанизывая несчастную белку на вертел, мечтая о зелени и солнечном свете, и кислом вишнёвом супе. – Куриное рагу с яичной лапшой и тёплый поджаристый хлеб…

Гашпар, сидящий напротив меня у костра, сочувственно хмыкает.

– Это – крестьянская пища, волчица. Ничего из этого король не велит подать на пиршественный стол. К нам приедут гости из Фолькстата, и он захочет произвести на них впечатление.

– Почему он захочет произвести на них впечатление?

– Фолькстат был патрифидской страной на протяжении многих лет, – говорит он. – Значит, фолькены гордятся тем, что они более праведны, чем мы. Их посланники всегда беспокоятся, пребывая при дворе Ригорзага. Они считают, что мы – грубые варвары, а король слишком снисходителен к своим языческим подданным. Мой отец стремится доказать, что они ошибаются.

Я почти готова рассмеяться.

– Слишком снисходителен? Разве недостаточно того, что мы живём в страхе перед его солдатами, выбивающими наши двери, похищающими наших женщин?

– Для некоторых этого недостаточно. В том числе для последователей Нандора.

Когда я снова слышу это имя, меня пробирает дрожь. Гашпар не мигая смотрит на огонь; пламя мечется в холодном воздухе змеиными языками. Впервые с той ночи у озера он говорит о своём брате, и ничто в его ровном теноре не подразумевает дальнейших расспросов. Но мне всё равно.

– И чем же Нандор заслужил такую безумную преданность? – осторожно спрашиваю я. Моя белка на вертеле начинает чернеть.

Дыхание Гашпара вырывается белым паром.

– Он обаятелен и умён, и полон пустых обещаний. Он рассказывает отчаявшимся крестьянам всё, что они желают услышать, и нашёптывает придворным и посланникам Фолькстата, что избавит Кирай Сек от порчи Йехули и навсегда очистит страну от язычников. Иршек утверждает, что он – истинный наследник Святого Иштвана. И поскольку крестьяне, придворные и фолькенские послы верят ему, это вполне может быть правдой.

Во мне разгорается знакомый старый гнев.

– Значит, ты просто так отказываешься от своих притязаний? Потому что какие-то душные чиновники и тупые крестьяне верят в сказку Нандора?

– Я ни от чего не отказался. – Голос Гашпара резкий, и руки, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. – Но Нандор обладает силой, которую можно увидеть и потрогать; это не просто сказка. Без турула ни я, ни мой отец не сумеем с ним сравниться.

Это его самое откровенное признание. Выпускаю свою белку. Мой взгляд перемещается от затянутых в перчатки рук Гашпара к его лицу, к царственному профилю принца, который я видела так близко, что могла бы сосчитать каждую тончайшую ресницу на его здоровом глазу, и задаться вопросом, мягкие ли у него губы. Его отсутствующий глаз так долго приводил меня в ужас – я думала, это свидетельство его набожности и ненависти. Теперь я думаю, возможно, это лишь свидетельство его отчаяния. Если бы я была наследным принцем, скованным позором иноземной родословной, над которым насмехались в залах дворца, которому всегда приходилось купаться в золотом свете его идеального брата, – разве я бы не вонзила нож в собственную плоть? Несмотря на всё его ворчание по поводу моего неприкрытого варварства, Гашпар намного храбрее, и его воля не в пример сильнее моей.

Осознание этого заставляет меня сожалеть по крайней мере о половине моих шуток и колкостей. Краснея, передаю ему поджаренную белку, и Гашпар берёт её с резким кивком. Небо над нами цвета кованого железа и ощетинивается чёрными тучами.

– Мы найдём турула, – говорю я ему, сама удивляясь уверенности в своём голосе. – Я убью его.

Гашпар не отвечает. Его взгляд снова устремлён в огонь.

– Ты сомневаешься, что я попаду в цель? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он, переводя взгляд на меня. – Я не сомневаюсь в тебе, волчица.

Кожу покалывает, притом не от холода. Мы едим в тишине, но мне трудно перестать пялиться на него. Вспоминаю линии его тела вблизи моего, движение его шаубе надо мной, прикосновение его рук к моей талии. Когда-то я бы вздрогнула от его близости или, возможно, подумала бы, как легко вонзить ему в горло нож. Теперь мне приходится смаргивать, стискивать зубы и убеждать себя думать о нём как об Охотнике.

Гашпар засыпает первым, повернувшись спиной к огню. Даже не видя его лица, я не могу перестать представлять силу его жертвы. Раскалённое лезвие, вспышку металла, язву боли и цветение крови. У меня сжимается горло и скручивает желудок. И, несмотря на то, что я бледнела от кровавости Кодекса Охотников, разве я не любила историю о Чилле, которая отсекла себе руку, остригла волосы и обожгла лицо, превратившись в чудовищную могущественную супругу Эрдёга?

Я вспоминаю и Котолин, макавшую меня лицом в грязь, говорившую, что моё место – так близко к Подземному Миру, насколько только возможно. Позже, когда удовольствие от её жестокости улетучилось и Котолин с подружками бросили меня, я заползла в заросли и легла щекой на землю. Я представляла себе, будто слышу рокочущий голос Эрдёга под землёй, совсем как Чилла. Хотела услышать, как он зовёт меня. Хотела услышать, что он скажет мне – хоть где-то моё место, пусть даже и в холодном царстве мертвецов.

Раз уж я не могу быть Вильмёттеном с ярко сияющей в животе звездой Иштена, сидящим на самой высокой ветке мирового древа, возможно, я могу стать кем-то другим. Возможно, могу получить милость другого бога.

Содрогаюсь всем телом, обнажая нож. Металл – светящееся зеркало, хранящее свет огня. Сжимаю рукоять левой рукой, направляя лезвие на мизинец. Я не думаю, что мне хватит силы воли, чтобы отсечь целую руку, и кроме того, мне нужны обе руки, чтобы натягивать лук. По мизинцу я буду скучать меньше всего, но потом невольно задаюсь вопросом, является ли такой торг правильным отношением к жертве.

Отрываю лоскут туники и комкаю ткань во рту. Затем поднимаю руку и опускаю нож со всей силой, на какую только способна.

Брызгают осколки кости, фонтан крови. Винное пятно расплёскивается по почерневшим поленьям. Боль приходит позже, резким ударом, от которого у меня кружится голова и перехватывает дыхание. Закусываю ткань, сдерживая крик. Гашпар напротив у костра ёрзает, но не просыпается. Слёзы обжигают мне глаза.

В глазах рябит, и я поднимаю руку. Из ладони торчит