– девушкой. Но ты не можешь смотреть на меня своим единственным глазом, будто я – чудовище, будто я совершила что-то ужасное ради того, чтобы наконец получить что-то по-настоящему своё. Ты же знаешь, какова цена силы. Ты же понимаешь лучше, чем кто-либо! Мы теперь одинаковые.

Ветер издаёт леденящий кровь вдовий вопль. Гашпар всё смотрит на меня. Чёрные волосы вздыблены у его лба, точно перья. И вдруг он начинает смеяться.

Смотрю в ответ, моргая в замешательстве. Если он пытался развеять мой гнев, у него получилось – я слишком сбита с толку, чтобы злиться.

– Это ты не понимаешь, волчица, – говорит он, когда его смех наконец стихает.

Меня задевает его веселье, и мной овладевает болезненная жестокость.

– Значит, ты всё-таки веришь, что между нами есть что-то общее. Просто какая-то волчица и принц народа Рийар…

– Довольно, – рычит он.

Я не видела в нём столько яростного огня с тех пор, как мы столкнулись в шатре с Койетаном. Чёрный глаз Гашпара снова холодный, безжалостный, и, увидев это, я в ответ облачаюсь в собственные доспехи. Злобно тянусь к тому единственному, что поклялась себе никогда не использовать против него, потому что это обрекло бы на смерть и меня.

– Для такого набожного Охотника ты слишком сильно стремился лечь рядом со мной – холод был хорошим предлогом, не хуже любого другого. Трудно, наверное, быть двадцати пяти лет от роду и никогда не сближаться с женщиной. Но скажу тебе, под этим плащом я выгляжу точно так же, как любая краснеющая патрифидка.

– Ты никогда не можешь держать рот на замке, да? – скалится Гашпар, но под покровом его ярости скрывается мука. Его щёки порозовели, и не только от порывов ветра.

– Только если признаешь, что ты не прав. Признаешь, что в чём-то мы всё же похожи.

Слова вырываются с такой силой, что у меня перехватывает дыхание, и приходится остановиться, положить руку на ближайшее дерево.

– А ты хочешь, чтобы мы были похожи? – спрашивает он, прищуриваясь. – Это и есть то великое лицемерие, в котором язычники желают, чтобы мы сознались?

Я не знаю, чего желают другие язычники. Не знаю даже, чего хочу я сама. Всё, что я знаю, – это то, что я впервые чувствую, что могу наконец сломать его отполированный твердый фасад. Гашпар смотрит на меня сверху вниз, щурясь от ветра. Мой взгляд очерчивает линии его лица, холмы и долины плоти и кости. В последние дни я научилась распознавать его надменное дыхание и упрямое сжатие челюстей, и думаю о нём так часто, что могла бы узнать даже его силуэт в тени на стене. В этот краткий миг мне хочется провести пальцем по его щеке, как та деревенская девушка, – только чтобы посмотреть, как он отреагирует. Я хочу сделать что-то непристойное и даже похуже.

Когда я наконец отвечаю, мой голос звучит хрипло, и горло болит:

– Просто скажи мне правду.

Гашпар лишь качает головой. Он не может догадаться, какие порочные вещи расцветали алым жаром в моих мыслях.

– Правда – гораздо ничтожнее, чем ты себе представляешь.

– Это не ответ.

– Я – гораздо ничтожнее, чем ты себе представляешь, – говорит он. – Досточтимый Охотник, благородный принц. Ты думаешь, я вырвал себе глаз, чтобы получить силу, когда на самом деле он был вырван у меня, чтобы этой силы меня лишить.

Хмурюсь:

– У меня не хватает терпения на загадки.

– Мой отец вырвал мне глаз, волчица. А потом собственноручно прижёг рану и вложил в мою руку топор. Таким был его способ показать мне, что Охотник из меня получится лучше, чем его наследник.

Цепляюсь пальцами за кору, морщась, когда заноза впивается под ноготь.

– Но ты – его единственный законный сын.

– И какое это имеет значение, если в моих жилах течёт кровь врага? – Он глухо смеётся. – Крестьяне кричали, чтобы отец отказался от меня, а Нандор и Иршек нашёптывали ему на ухо, пока однажды он наконец не взял нож и не выколол мне глаз. Только один из графов – граф Калевы – поднял руку, чтобы попытаться остановить это. Но остальные предпочли бы, чтобы трон занял бастард, чем принц с запятнанной кровью. У короля есть ещё четыре сына, и все они – чистокровные Рийар.

Втягиваю голову в плечи и закрываю глаза, словно это защитит меня от его откровения. Невольно задаюсь вопросом: когда снова открою их – увижу ли я перед собой Охотника и сберегут ли меня мои страх и ненависть, словно стальной нагрудник? В темноте сомкнутых век я вижу только Гашпара, стоящего на коленях, и сверкающий клинок в окровавленной руке его смеющегося отца.

– Значит, ты исполняешь волю короля, – шепчу я, – хоть он и не считает тебя претендентом на корону.

Гашпар склоняет голову – это не вполне кивок.

– Он больше не считает меня своим сыном. Он вырвал мне глаз, и это означало, что я не сумею сделать этого сам. У меня никогда не будет шанса заслужить благословение Крёстного Жизни самому, в обмен на добровольную жертву. Когда ты прикован к полу и кричишь – это не жертва.

Вспоминаю его запястье, покрытое вязью тонких шрамов. Вспоминаю, как он пренебрегал своим титулом всякий раз, когда мог, и как он проглотил своё родовое имя – Барэнъя, – когда Койетан бранил его.

– Прости, – говорю я, хотя этого едва ли достаточно. – Прости за все мои глупые шутки. Ты заслужил только половину из них.

Гашпар не смеётся и не улыбается, но этого я не ожидаю. Он чуть разжимает челюсть, самую малость.

– Я понимаю, почему ты не отвергнешь свою вновь обретённую силу, какой бы она ни была. Ведьма или волчица – я с тобой. До Праздника Святого Иштвана осталось чуть больше недели, и сейчас мы не можем повернуть назад.

Он смотрит на меня, и впервые я вижу его целый глаз, чёрный, пылающий, и не задаюсь вопросом об ужасном шраме на том месте, где был другой. Хрупкая дрожь боли тянется от моего отсутствующего пальца, по кисти и вверх по руке – странная, призрачная. Открываю рот, чтобы ответить, но потом поднимаю взгляд.

Сами того не заметив, мы вступили в совсем иной лес – лес вроде Эзер Сема, где каждый шорох листьев похож на шёпот, а каждый чужой шаг может означать приближение чудовища. Моя ладонь лежит на стволе дерева шириной с тележку торговца, а когда прищуриваюсь, чтобы разглядеть вершину, у меня кружится голова, и я отступаю. Во рту пересохло.

– Вот оно, – шепчу я. – Турул. Он здесь.