А потом вспомнила, что «косяк рыб» по-английски называется a school of fish – то есть буквально «школа рыб».

– Представляешь? Это меня уже на работе научили, чтобы с коллегами из США общаться. У нас с этим все просто – везде косяки да стаи. Ну или группы. А у них для каждого вида свое слово, – с энтузиазмом рассказывала Лера, совершенно, кажется, забыв, что Таня уже несколько лет сама преподает английский и все эти нюансы языка ей давно известны. – Если речь о селедке, ты можешь сказать a school of herring, но, если о млекопитающих, ты должна говорить a pod, например, a pod of dolphins, а киты – вообще отдельная история, про них говорят a gam of whales, что означает нечто вроде «беседа китов». С птицами тоже все сложно: «стая ворон», например, это a murder of crows, стая попугаев – a company of parrots, стая скворцов – это а murmuration of starlings, а стая воронов – и я сейчас не шучу – a conspiracy of ravens, заговор! Но самое смешное – это совы, потому что они не собираются в стаи, группы или заговоры, они для этого слишком круты, видимо, поэтому собрание сов называется «парламент»; буквально a parliament of owls.

Лера так увлеченно рассказывала о своем опыте изучения языка, что совершенно не замечала – сестра ее не слушает; Таня смотрела на керамических рыб на стене в третьем зале, и когда Лера упомянула селедок, ее пробрал озноб – она вдруг вспомнила детство.

Ей было семь или восемь, когда они впервые всей семьей поехали на море, в Дивноморск. В первый же день по пути на пляж они зашли в магазин игрушек, и мать позволила им выбрать по одной. Таня кинулась к полкам, боялась, что, если помедлит, мать передумает. На одной из полок между фламинго и лебедем лежала надувная синяя, глазастая рыба. Таня сразу же полюбила ее, хотя сама себе толком не могла объяснить за что. К кассе она шагала с гордостью и ощущением победы, с таким видом, словно только что выиграла самую важную гонку в жизни и теперь ждет поздравлений: «уж Лера точно не сможет найти на этих полках ничего более ценного и прекрасного, чем эта рыба», – думала она, пока Лера с матерью ждали ее у выхода.

– А ты что себе выбрала? – спросила Таня.

Лера показала ей маску с трубкой для подводного плавания. Таня фыркнула и закатила глаза: «Как банально».

Когда они пришли на пляж, Таня кинулась в море в обнимку со своей прекрасной, идеальной рыбой, но уже спустя минуту обнаружила, что рыба как-то тревожно булькает и плохо держится на поверхности и потихоньку теряет упругость, обмякает и словно бы умирает в ее детских руках. Таня вышла на берег в слезах.

– Ну чего ты ревешь опять? Ну что за ребенок. Ты же сама ее выбрала, – ворчала мать; затем, поняв, что дочь не успокоится, сходила в магазин «Все для дома», вернулась с изолентой, нашла прокол и крест-накрест заклеила дыру. Рыба была спасена и снова прекрасно держалась на поверхности, но Таня больше не любила ее, теперь это была испорченная, дырявая, залатанная селедка, но самое неприятное было даже не в этом, а в том, что мать не уставала напоминать ей о том, что она сама ее выбрала.

С тех пор надувная селедка стала в их семье чем-то вроде внутренней шутки – символом поспешного и необдуманного выбора. Всякий раз, когда Таня совершала ошибку и выбирала что-то непрактичное и/или бесполезное, мать смотрела на нее этим своим коронным учительским взглядом поверх очков и спрашивала:

– Что, опять выбрала надувную селедку?

И сейчас, стоя возле гравюры, Таня вновь вспомнила об этом, и в груди тоскливо заныло.

– Лер?

– А-а?

– А ты любишь маму?

Лера запнулась и посмотрела на нее с изумлением – настолько неожиданным ей казался скачок от «парламента сов» к любви.

– Что, прости?

– Ты маму любишь?

– Ну, да, конечно.

– А ты уверена? Ну, то есть, как ты это понимаешь? Откуда ты знаешь, что любишь ее.

– Э-м-м, – Лера посмотрела в Танины глаза и испугалась; настолько тоскливый и измученный взгляд был у младшей сестры – взгляд человека, который вот-вот разрыдается. – Танюш, ты чего? Тебе плохо?

– Я хочу кое в чем признаться. Не осуждай меня, пожалуйста, дослушай до конца, – мимо прошла ватага школьников в зеленых жилетах – экскурсия. Таня зажмурилась, то ли от шума детских голосов, то ли просто искала нужные слова. – Когда она исчезла, я первое время, не знаю уж, был ли это шок или чего, но когда я поняла, что она ушла в секту, моя первая мысль была не о том, что ее нужно спасать; моя первая мысль была, что так, наверно, даже лучше. Лучше для всех. Сначала я страшно разозлилась, потому что уже просто не было сил терпеть ее заскоки. А потом… ну потом со злорадством подумала «ну что ж, ты сама это выбрала». И тут же почувствовала вину, потому что злорадство означало, что я, наверно, плохая дочь и вообще ужасный человек, если могу вот так. Но, господи, если бы ты знала. Если бы ты знала, как тяжело с ней было. Если бы ты только знала. Мне до сих пор кажется, что я спасаю ее как бы по инерции. Не потому, что хочу спасти, а потому, что так принято – вытаскивать родственников из сект. Мне кажется, что я на самом деле не особо за нее беспокоюсь, я только изображаю беспокойство, потому что в глубине души я ее, – Таня снова зажмурилась, словно боялась произнести последнее слово, – я ее ненавижу. То есть люблю, наверно, но скорее абстрактно, потому что дочь должна любить свою мать, так принято, а ненавижу – вполне конкретно и за вполне конкретные поступки. В глубине души я думаю, что она портит мне жизнь, что она мелочная, недалекая и совершенно неспособная понять, как сильно могут ранить ее слова. И меня тошнит. Тошнит, понимаешь? С тех пор как мы тут пытаемся придумать, как ее вытащить, у меня ощущение, что я притворяюсь, играю некую социальную роль «дочери», «хорошего человека», исполняю ритуал – не потому, что хочу, а потому, что так принято. Спасать мать. Но правда в том, что мне всегда было с ней невероятно тяжело. Сейчас я вспоминаю свою с ней жизнь – и меня трясет!

Лера обняла Таню и прижала к себе.

– Ну что ты, ну что ты. Иди сюда, иди ко мне, – сказала она добрым, тихим голосом, и только тут Таня поняла, что плачет.

– Я очень благодарна тебе, – сказала Таня, шмыгая носом. – Одна бы я не справилась. Я просто не понимаю, зачем мы это делаем. Мне кажется, что это никому не нужно. Ну вот спасем мы ее – и что дальше? Я опять буду с ней возиться, как с капризным ребенком, тратить силы и выслушивать, какая я херовая дочь. Зачем мне это? Зачем я это делаю? Можно ли вообще назвать спасением ситуацию, когда обе стороны не особо хотят, чтобы «спасение» состоялось?

Люди оглядывались на них, подошла сотрудница музея и спросила, все ли в порядке. «Да, все нормально, – ответила Лера, – просто моя сестра очень впечатлительная, и ей жалко динозавров, особенно вот этого диплодока». Потом Лера нежно, по-матерински вытерла Тане лицо салфеткой и отвела в буфет, купила чай и пончики. И пока Таня размешивала ложкой сахар, Лера разглядывала ее заплаканное лицо и чувствовала в груди какую-то щемящую тоску. Лера уже давно ощущала вину перед младшей сестрой за то, что десять лет назад уехала на Камчатку и оставила Таню наедине с матерью, прекрасно, в общем, понимая, что делает; и все эти годы она часто думала о своем поступке и искала ему оправдания, которые чаще всего сводились к фразам «это была работа мечты, я не могла иначе, у меня не было выбора», но в глубине души, конечно, понимала, что выбор был и на самом деле она сознательно его сделала; и теперь смотрела в несчастные глаза Тани, и слушала ее признания, и чувствовала неприятный холод в груди, потому что понимала – тут есть и ее вина, но Таня никогда не посмеет вслух сказать «ты сбежала и бросила меня, как ты могла?» И все же Лера иногда думала об этих непроговоренных упреках и ярко представляла себе, как Таня их произносит, и хотела попросить прощения, но пока не знала как; и очень из-за этого переживала.