И когда Моар верхом на олене поднялась в небо и Манн преградила ей дорогу, Моар не убила сестру, история пошла в другую сторону, потому что сердце Моар было спокойно; ее кошмары и обиды остались в подземной реке.

Кира искала дальше, не могла остановиться. В одном из картотечных шкафчиков в поликлинике она нашла заявление об уходе:

Как странно, подумала Кира, мать затерла и уничтожила кучу документов, но заявление Федорова не тронула – почему? С другой стороны, ничего особенного в этой бумажке не было – кроме даты; если знаешь, что ищешь, дата имеет значение; возможно, мать просто не подумала об этом.

Кира решила проверить.

Федоров, судя по выпискам из журналов, почти два года работал в больнице прозектором – с 1960 по 1962 год – и 2 июня была как раз его смена. Кира даже представить не могла, что он почувствовал, когда в морг привезли сразу двадцать семь тел с пулевыми. Спустя три дня он написал заявление и переехал в Мурманск.

Найти его оказалось несложно. Он был еще жив, хотя уже давно на пенсии. В его квартире было душно и пахло какой-то кислятиной. На стене в гостиной висели часы с маятником, которые, казалось, тикали слишком быстро, из-за чего во время разговора возникало ощущение спешки, и Кира то и дело оглядывалась на часы и боролась с желанием подойти и остановить маятник. Сам Федоров был уже совсем лысый, из растительности на лице только огромные белые брови. Зубов нет, щеки ввалились, а линзы в очках такие толстые, что глаза в них были как рыбы в аквариумах.

– Я знаю вас, – сказал он и тут же спросил: – Откуда я вас знаю?

Кира не стала говорить правду, боялась, что, узнав кто она, он выгонит ее за порог или утаит что-нибудь важное. Представилась антропологом, почти слово в слово повторила историю Титова – о татуировках, мемориальной табличке и прочем. Сказала, что пишет книгу. Федоров слушал, кивал и иногда поворачивался левым ухом, просил повторить погромче.

Кира протянула ему заявление.

– Можете рассказать об этом?

– Что там? Я уже давно не читаю.

– Это ваше заявление. Об уходе. От 5 июня 62 года.

Он, словно оцепенел на секунду, замер.

– Вы помните тот день?

Кивнул.

– Почему вы решили уйти?

– Захотел.

– Почему?

Кира молчала, терпеливо ждала, надеялась, что старик продолжит мысль, но тот как будто снова впал в забытье – или, наоборот, провалился в воспоминания. И вдруг спросил:

– Какое вам дело?

– Я пишу книгу…

– Это я понял. Я спрашиваю: зачем?

Кира помолчала.

– Вы помните Нину Китце?

Старик посмотрел ей в глаза, сглотнул – в горле дернулся кадык.

– 2 июня была ваша смена, – сказала Кира. – А уже пятого, в день, когда заведующей стала товарищ Щепкина, вы написали заявление.

Он опустил глаза, разглядывал свои руки так, словно впервые в жизни их увидел.

– Уходите.

– Вы помните тот день?

– Я сказал, уходите.

Пару секунд Кира молчала – перебирала в голове варианты. Потом встала, шагнула к выходу, остановилась. Обернулась.

– Я ее дочь, – сказала она и не узнала собственный голос – настолько твердо и уверенно звучали ее слова. – И я хочу знать, что случилось. Мне кажется, я имею право.

Старик повернулся к ней. Лицо его было таким старым, морщинистым, что Кира не могла понять, какую эмоцию оно выражает – ярость, грусть или недоверие.

– Ева, господи, – пробормотал он. – Это правда ты? Что же ты сразу не сказала?

Кира открыла было рот, чтобы поправить его, но осеклась. Он, похоже, неверно ее понял и решил, что она – дочь Нины Китце.

– Ты сама-то как? Евочка-девочка. Я же тебя вот такой помню. Совсем еще малышом была, бегала по отделению в комбинезончике.

– Я… я плохо помню то время, – сказала Кира, чувствуя, как краснеет.

Старик наклонился вперед и закрыл лицо ладонями – суставы на пальцах были раздутые, ногти пожелтели. Несколько секунд он сидел неподвижно, затем плечи его задергались – он зарыдал. А Кира все стояла в проеме и прислушивалась к себе, пыталась понять, хватит ли у нее наглости вот так обмануть его – и как далеко она готова зайти, чтобы вытащить из него информацию?

– Прости, прости меня, – он вытер глаза носовым платком. – Я совсем уже. Садись, садись же, ну. Дай посмотрю на тебя.

Кира села на стул напротив. Он взял ее руку.

– Ты так похожа на нее. – Помолчал. – Чего ж ты сразу не сказала-то?

– Я… я боялась. Не знала, как вы отреагируете.

– Боялась она, – он улыбнулся какой-то абсолютно счастливой, детской улыбкой. – Ты вернулась, вернулась.

– Да, я хочу знать, что случилось с Ниной.

– О, Ева, – он гладил ее по ладони. – Я даже не знаю с чего начать. Прости меня, пожалуйста. Чего же мы сидим тут, пойдем, пойдем, я тебе чаю налью.

На кухне за чаем он пришел в себя и уже даже не казался таким старым; достал из серванта бутылку армянского коньяка и налил в чай; и как-то тоскливо вздыхал, глядя на Киру, которая сидела напротив, – скованная и молчаливая, боялась, что, если сделает хоть один лишний жест, он сразу поймет, что обознался, что им манипулируют. Их кухонный разговор был мучителен – Кире не нравилось играть роль другого человека, – и когда старик начал расспрашивать ее о жизни, она, удивив саму себя, пошла до конца – что было странно, потому что врать она никогда не умела, а тут буквально на ходу соорудила воображаемую биографию той самой Евы – и старик слушал ее, и кивал, и вздыхал, и все подливал себе коньяку в чай. И чем дольше длился их разговор, тем сильнее ее тошнило. Ей казалось, что она сама уже на грани – вот-вот заплачет. А потом старик заговорил о Нине Китце:

– Второго июня, – сказал он, – я был в смене. Да, это была моя смена. Двадцать семь тел привезли. Все уже знали про стрельбу на площади, но никто толком не знал, что случилось. У всех пулевые, – он шмыгнул носом. – И среди них была Нина. Я помню, как увидел ее там и сначала не поверил. А потом начал осмотр. Ее ранение отличалось. У всех были автоматные. А у нее – нет.

– Как вы определили?

– Это моя работа. Рана от пистолета отличается от автоматной. Выстрел в упор отличается от выстрела с расстояния. – Он приставил палец к виску. – При выстреле из ствола вылетает не только пуля, но и сжатый газ и порох. Частицы пороха попадают на кожу и в рану. На лице у Нины Китце был ожог от выстрела. Я написал об этом в отчете. А потом, – он сглотнул, – на следующий день увидел, что отчет подменили и подделали подпись. Мою. Там было так, как будто ее убили на площади со всеми. Но я помню, – покачал головой, – я помню рану.