— Да потому, что в верхах у нас — предатели да недоумки. А больше всего «они» боятся знаешь чего? Чтобы, не дай Бог, у русских самосознание не проснулось — это для них всего страшнее! А бояться-то им пока нечего, у патриотов-то, увы, — «кишка тонка», ведь возрождать Россию сверху некому! Мало нас, да мы и не «в тельняшках», — и старый дипломат горько усмехнулся и со вздохом добавил:

— А почему у нас мерзавцы правят бал, знаешь? Так после смерти Сталина сложилось, что наверху оказались те, кому наш народ — вовсе не свой! — кого из-под земли наверх вынесло.

— Именно так, папа! И Конрад Федорович мне говорил: под чередой внешних событий течет река истории подземной. А ее воды направляются иудейским ядром через масонов и парамасонов — вот об этом простые смертные не подозревают. И что самое поразительное — иудеи, живущие в разных странах, везде подчиняются своей кагальной власти, куда бы она свои щупальца ни протянула, — причем подчиняются беспрекословно!

— Ты хочешь сказать, дочь, что наши «верхи» тоже формируются кагалом?!

— А ты, папа, сомневаешься до сих пор?! Чему, однако, удивляться-то, ведь роль этого кагала в истории России остается за «семью печатями». Попробуй-ка разберись, откуда кланы финансистов да олигархов у нас берутся?

— Да уж, Мими, про это в газетах не напишут.

* * *

Когда утром Маша вошла в кабинет, Корф поднялся ей навстречу со словами:

— Кажется, я нашел выход, Мари, — можешь вернуться в Москву!

— А как же вы, шеф?

Заметив смущение преданной соратницы, граф пояснил:

— Сие решение, Мари, я кровью сердца выстрадал! А за тебя Зина нам послужит — она к тому готова. Но твое место — там, да и мое тоже. Гм, но мне-то самому никак нельзя, а тебя могу отпустить, но при одном условии: ты остаешься Эрикой Кирхов!

— Ну как же так? Я не выдержу, Вадим Ильич!

— Но раз уж мы филиал открыли, то надо тебе хотя бы периодически там появляться, ну хоть раз в две недели, понятно?

— Не совсем. Я что же, не буду жить в Москве, а только прилетать?

— Не прилетать, а приезжать — жить устроишься в провинции, да так, чтоб никто из сотрудников «Лайерс» не знал, где ты постоянно обитаешь… Трофим тебя подстрахует, а уж в какую глушь податься — решай сама, лишь бы подальше от любопытных глаз!

* * *

Добираться пришлось ночным автобусом. Когда забрезжил рассвет, Мими прильнула к окну: вот промелькнул знакомый поворот, вот зеркалом блеснуло озеро за высокими соснами. А вдоль дороги — все те же избы. Но нет, не совсем те: во многих из них — окна заколоченные, заборы поваленные, кучи мусора кругом. «Мерзость запустения» воцарилась здесь отнюдь не вчера… И вдруг при самом въезде в Лопатинск взгляд Маши остановился на почти выцветшем плакате, давно знакомом: три солдата с развеселыми лицами стоят в обнимку, а внизу надпись — «Слава победителям!»

«Боже мой, сколько же лет он провисел здесь — четверть века, не меньше, а может, и более?! И убрать-то его никому и в голову не придет: всем плевать! А ведь это — ухмылка дьявола над бывшими фронтовиками да и над всеми, кто вокруг живет. Тоже мне, “победители“ на фоне чумы!» — при этой мысли сердце Мимозы больно заныло.

Лопатинские леса были знакомы ей с детства — туда приезжала она на каникулы к тете Клаве, которая в сей миг приняла нежданную гостью с огромной радостью:

— Машенька, родная! Да ты как иностранка какая — ни за что бы тебя на улице не узнала б!

— Да я таковая и есть — с мужем долго за границей была, а теперь вот в Африку его направили: условия там полувоенные, жара дикая. Ну мы и решили, что мне здесь лучше побыть. Ведь и в Москве сейчас такое творится — сама знаешь, тетя Клава!

— О, еще как наслышана. Гм… но у нас — тоже не сахар. Правда, у всех — огороды свои, ну а мне-то вообще грех жаловаться: пациенты мои помогают, кто чем может. Так что не тужи, проживем как-нибудь. Если подольше останешься, я тебя и на работу в пединститут устрою, благо ректор— приятель мой. Только толку-то, ведь денег-то нигде не платят!

— Ах, тетя Клава, об этом не беспокойся! У меня этого добра, благодаря мужу, хватает. Об одном лишь тебя прошу: никому обо мне ни слова лишнего — приехала, мол, племянница погостить.

— Конечно, милая, я ведь не любопытна: что сможешь, сама потом и расскажешь. А для меня-то — чем дольше останешься, тем лучше, — и старушка прослезилась.

Клавдия Васильевна происходила из семьи земских врачей, и дед, и отец ее были когда-то известными в городе людьми. Да и сама она до сих пор возглавляла местную больницу. Так что Маше остаться в Лопатинске незамеченной было совершенно невозможно. И она решила свободно общаться с окружающим миром, взяв на себя домашние хлопоты: ходила на базар, по магазинам, где, правда, кроме хлеба, халвы да банок со шпротами ничего и не было. Но в центре обнаружила столовую, где пекли потрясающие пироги с грибами. Сходила в лес вместе с соседками: несмотря на сильное похолодание, там еще попадались чернушки и грузди. Отвыкшая от родной земли, вновь ощутила благодать русской природы. Успела приодеться по-местному, нацепив на себя черно-плюшевую кацавейку, а главное — навострилась произносить глубокое «о» — заокала, как и все кругом. И за три недели лопатинской жизни ей удалось обрести внутреннее спокойствие, несмотря на ежедневно устрашающий телевизор…

Накануне Покрова Пресвятой Богородицы выпал снег. И ранним морозным утром по хрустящей тропинке Маша с Клавдией Васильевной приближались к Вознесенскому собору, возвышавшемуся на высоком холме темной громадой. Внутри величественного храма еще стояли леса — его открыли совсем недавно и следы запустения еще с 1920-х годов проступали со всех сторон. Однако это ничуть не омрачало царившую в нем возвышенно-сакральную атмосферу. Литургию вдохновенно служили два монаха. С клироса доносилось проникновенное пение, казалось, что ангельские голоса вздымаются к самому куполу, устремляясь в небесную высь…

Вскоре москвичка ни у кого в Лопатинске особого любопытства не вызывала. Она стала все чаще заходить в храм к отцу Глебу, который оказался бывшим музыковедом. Он и поведал ей о том, что собор-то восстанавливают насельники Никольского монастыря, что в 20-ти километрах отсюда. А монахов-то самих всего десять душ. И разруха-то такая, что в ближайшие годы вряд ли что путное построим: надежда одна — на помощь Божию…

Маша купила у соседей «москвичонка» — оранжевого, обшарпанного, но на ходу. Подскочив на нем к церкви, предложила отцу Глебу съездить в монастырь. Лесная ухабистая дорога быстро кончилась, сосны стали редеть и на фоне широких полей проступил темный силуэт высокой колокольни. Машина остановилась возле мощной стены — старинной каменной кладки. Ворота были открыты, но въехать в монастырский двор из-за всяческого строительного мусора не представлялось возможным. И перед взором отца Глеба и Маши открылись руины. Ей даже показалось, что никого здесь нет. Но внезапно из будки с разбитыми стеклами вышел худенький игумен с длинной русой бородой и вопросительно взглянул на прибывших. Мария без колебаний кинулась к нему с поклоном под благословение, что сразу смягчило сурового инока. Она тут же спросила игумена Никона, есть ли кто среди насельников с правами. Услышав утвердительный ответ, сказала, что отдает им «москвичонка». И синие глаза монаха засветились благодарным удивлением…