— По-моему, мы делаем огромную ошибку, — сказал он.

Хозяйка с презрением посмотрела на него и жестко сказала:

— Я сделала за свою жизнь всего одну ошибку — вышла за тебя замуж.

Мужчина посмотрел ей в глаза, пробормотал: «Ну-ну!» — и ушел спать.

16

Немного успокоившись, Алексеева сходила в ванную комнату, привела себя в порядок, выпила две таблетки седуксена, покурила и стала рассказывать:

— После ухода ребят Глашу развезло. Она кое-как помогла мне убрать посуду и завалилась спать. Чтобы навести в квартире полный порядок, мне понадобилось еще больше часа. Потом я покормила ребенка и легла сама. Не успела я уснуть, как раздался звонок. Сколько было времени, не знаю, на часы я не смотрела. Я накинула халат, вышла в прихожую, открыла дверь. На лестничной клетке стоял незнакомый мужчина лет пятидесяти, русский, широкоплечий, одетый в куртку аляску. Если бы я сейчас встретила его, то узнала бы, а так, на словах, описать не могу. Для меня все пожилые русские мужчины на одно лицо, к тому же у меня не было времени его рассматривать. Как только я открыла дверь, он втолкнул меня внутрь и закрыл мне лицо тряпкой, от которой исходил резкий неприятный запах. Я вдохнула пару раз и потеряла сознание. Очнулась, осмотрела себя. Я почему-то решила, что этот мужчина ворвался, чтобы меня изнасиловать, но нет, все было в порядке. Он просто уложил меня на кровать, даже одеялом прикрыл. Тогда я подумала, что он мог изнасиловать Глашу. Подошла к ней, убедилась, что и ее не трогали.

Пока Алексеева рассказывала, Воронов отмечал для себя детали, которые требовали разъяснения:

«Где она взяла седуксен? Его ни в одной аптеке не найдешь, даже если врач тебе рецепт выпишет. Хлороформ. С чего она решила, что ее усыпили именно хлороформом? Впрочем, здесь все более-менее ясно: для советского человека есть только одно усыпляющее средство — хлороформ. Другие препараты нам неведомы, но они наверняка есть».

Алексеева между тем продолжала:

— «Если нас не изнасиловали, то наверняка обворовали», — подумала я и стала осматривать квартиру. Проверила шкаф, обернулась и увидела на столе шарф, свечу, хлеб и кольцо.

— Стоп! — не выдержал Воронов. — Диван, на котором спала Глафира, стоит впритык к столу. Как ты могла не заметить шарф?

— Я так и знала, что мне не поверят! — воскликнула Алексеева. — Не заметила я его, и все тут! Хотите — верьте, хотите — нет.

— Верим, — пошел на попятную Воронов. — Давай дальше.

— Что — «дальше»? — раздраженно переспросила Алексеева. — Дальше я подумала, что сошла с ума. Представьте, в квартиру ворвался мужик. Он не изнасиловал ни меня, ни подругу, ничего не украл. После его ухода на столе появился дорогущий шарф и золотое кольцо. Оно ведь золотое? Клейма со звездочкой нет, но по весу понятно, что золотое. Я села на краешек дивана и попыталась понять, что все это значит, но никакого объяснения этому странному набору предметов не нашла. Тут я почувствовала, что в квартире происходит что-то неладное, чего-то не хватает. Я ощупала грудь и поняла, что давно не кормила ребенка. Подошла к коробке, а там…

Алексеева всхлипнула, готовая разрыдаться, но Воронов не дал ей проявить чувства:

— Откуда у тебя седуксен? — спросил он.

— В роддоме медсестра дала. Я вся на нервах была… Вы не представляете, что такое каждую секунду думать, как дальше жить и куда податься с младенцем на руках. Без седуксена я бы точно чокнулась.

— Сколько сегодня ты его выпила?

— Почти половину блистера.

«Теперь понятно, почему она слегка заторможенная и такая спокойная», — подумал Воронов.

— Первые таблетки я выпила, когда увидела, что ребенка нет. Выпила только для того, чтобы немного успокоиться и прийти в себя.

— Глафиру разбудить не пробовала?

— Что бы я ей сказала? Глаша, у нас ребенка украли, а взамен шарф оставили? Она бы оделась и побежала к телефону-автомату — врачей из психбольницы вызывать. Сами подумайте, кто поверит в такой бред.

— Я верю, — сказал Виктор. — Давай поговорим об оставленных похитителем вещах. Как они лежали?

Алексеева взяла шарф, положила посреди стола этикеткой наружу. На шарф положила кольцо.

— Огарок свечи лежал слева от шарфа, кусок хлеба — справа. Свеча была самая обычная, с обожженным фитильком, длиной примерно с палец. Кусок хлеба — размером как в столовой, черствый, почти засохший, сверху посыпанный крупной солью. Свечу и хлеб я тут же выбросила в форточку, чтобы никто не подумал, что я умом тронулась.

— Хлеб точно солью был посыпан? — спросил Воронов.

— Я попробовала на язык одну крупинку. Это была соль.

— Глафира! — неожиданно переключился на вторую девушку Виктор.

— Я? — удивилась Попова. — Я-то че, я…

— Как началось твое утро?

— У меня было ощущение, что голова лопнет с похмелья. Раньше со мной никогда такого не было, а тут, наверное, намешала шампанского с водкой, вот и открыла глаза чуть живая. Вижу, Надя в слезах, что-то пытается объяснить. Я вначале отмахнулась от нее, потом въехала, что она не шутит и ребенка действительно украли.

«Нестыковочка! — отметил Воронов. — Алексеева утверждает, что она была оглушена ударной дозой транквилизаторов, а у Поповой Надя плачет, не знает, за что хвататься, то есть действует примерно так, как должна действовать молодая мать, вокруг которой происходит что-то необъяснимое».

— Про шампанское вы не упоминали, — задумчиво сказал Воронов. — Где бутылка?

— Тут такое дело! — вступил в разговор Айсен. — Что за Новый год без шампанского? Взяли мы бутылку, чисто символически выпить по глоточку под бой курантов. Выпили, перешли на водку. Салех захмелел и стал всех убеждать, что он может ребром ладони горлышко у бутылки отбить. Я решил: если он такой мастер-каратист, то пусть у бутылки с шампанским горлышко отобьет. Салех врезал. Бутылка — в стену. Разлетелась на кусочки. Осколки по всей квартире собирали.

— Бутылка в мусорном ведре, — дополнила рассказ о неудачном эксперименте Попова. — Пойдешь смотреть?

— Да нет! Бутылка тут никакой роли не играет. Хотя… Глаша, у тебя не было ощущения, что похмелье какое-то странное, необычное?

— Я что, на алкашку похожа? Можно подумать, я через день с похмелья маюсь, — Попова очень натурально изобразила, что обиделась: надула губки, сдвинула брови.

«Сценическое искусство! — оценил Воронов. — Глаза смеются, а лицо такое обиженное, словно я при родителях оскорбил ее. Молодец, Глаша! Не зря в институте джинсы просиживаешь».

— Не придирайся к словам, — примирительно сказал Воронов. — Так что насчет похмелья?

— Когда Надя рассказала про хлороформ, я подумала, что мужик этот мог и мне на лицо какую-нибудь