А этот тридцатилетний, не более, красивый мужественный человек? Куда глядят с такой тоской его выразительные черные глаза? Этот не спит, не бредит. Предчувствует ли он свою недолгую жизнь? Хочет ли силой настойчивого напряжения вызвать дорогой образ из милого далека? Где витает его душа? Что недосказанного унесет он в своем сердце?

Девушка дошла до предпоследней из еще не обойденных ею коек. На ней лежит юноша, почти мальчик. Белокурые короткие завитки волос обрамляют большой открытый лоб. Невзирая на утомление и боль от раны, овал лица сохранил свои округленные, почти детские очертания. Над полуоткрытой верхней губой едва заметно золотится пробивающийся пушок. Большие голубые глаза как-то растерянно, по-детски печально смотрят перед собой. Все происшедшее: эта тяжелая рана, полученная им, эта страшная боль, эта больничная койка, эта вынужденная неподвижность его, всегда живого, как ртуть, не способного ни минутки усидеть на месте, – все придавило, ошеломило, выбило юношу из созданной его воображением колеи.

Видимо, этот полуребенок, как многие ему подобные в то время, охваченный горячим патриотическим чувством, рванулся на войну. В пылу своих мечтаний он спасал отечество, совершал геройские подвиги, пленял Наполеона. Только это он видел впереди и рвался за победой, забыв про существование опасности, про то, что она, коварная и неожиданная, может подстеречь, настигнуть его самого. Он – раненый? Он – убитый? Этого не было в его ребяческих мечтах, в его детском благородном порыве.

И вот он раненый, быть может, умирающий, лежит на твердой койке, а Россия не спасена, Наполеон не изгнан. И эта боль, такая острая, невыносимая, и жар, страшный жар внутри. Неужели это смерть?

Ужас примешивается к удивлению, сквозящему в его взгляде; чисто детские слезы, слезы страха, жалости к самому себе, сознание своего одиночества, оторванности от заботливой руки, от любящей материнской ласки наполняют его глаза.

– Сестрица, пить, – чистым юношеским голосом просит он.

Девушка торопливо склоняется над ним и, чуть-чуть поддерживая его голову, подносит кружку к засохшим лихорадочным губам. В то же время ее глаза с бесконечной грустью и нежностью останавливаются на этом молодом лице; острая жалость к совершенно незнакомому юноше, которого она видит в первый раз, охватывает ее.

Он понял немую ласку, зародившееся в сердце девушки участие. Теплом, таким родным и далеким, повеяло на него; ему точно полегчало, вместе с тем стало как-то особенно жаль самого себя, особенно ясно почувствовалась вся горечь теперешнего положения. Под наплывом этого ощущения, полный доверия к чудной, самоотверженной девушке, он смотрел в ее светлое кроткое лицо.

– Скажите, ведь я не умру, не умру? – дрожащим от страха и надежды голосом спросил он сестру милосердия; блестевшие в глазах слезинки покатились по его щекам.

Жалость еще глубже охватила сердце девушки.

– Что вы! Господь с вами! Вам рано умирать, вы так молоды. Бог милостив! – ласково проговорила она.

– Да? Вы думаете? Вы думаете, я буду жив? – радостно засветились его глаза. – Но почему же такая страшная боль? А жжет, жжет как! Там, внутри, словно огонь… И в голове такая тяжесть, мозг точно горит… – со снова потухшим взглядом через секунду жалобно заговорил он. – Дайте еще воды, сестрица.

Пока он жадно пил, девушка следила за его лихорадочно разгоревшимися глазами, за румянцем, постепенно окрашивавшим его щеки. Температура явно повышалась.

– Все, даст Бог, скоро пройдет. Ведь всякая рана болит, болит мучительно, но это не значит, что она смертельна или даже опасна. Постарайтесь лежать совсем-совсем тихо, не разговаривать и, если возможно, заснуть; сон освежит и укрепит вас, – как могла убедительнее успокаивала больного сестра милосердия.

Тот покорно опустил веки и неподвижно пролежал так некоторое время. Девушка уже собиралась отойти, как вдруг он широко открыл блестящие глаза и вполголоса проговорил:

– Но если я все-таки умру, тогда скажите моей маме, что я не был трусом, что я все время дрался, что ей не надо стыдиться меня. Я не осрамил имени отца, я не виноват, что так случилось и я здесь… и больше ничего не могу… хочу… и… не мо…гу…

Слабость и забытье прервали его последнюю сознательную мысль.

– Мамочка, я же не могу, ты сама видишь, ведь невозможно… с кроватью к Наполеону… Я потом… завтра… Хорошо?..

Бессвязные фразы срывались одна за другой; через некоторое время он затих и уснул.

Еще раз обходит сестра милосердия ряды больных. Примолкло, замерло все вокруг. Тишина словно убаюкивает и девушку. Только теперь она чувствует, как страшно устала; напряженная, нервная работа в течение почти девятнадцати часов дает себя чувствовать.

Она садится на деревянный ящик, опирается локтями в колени и опускает голову на руки.

В утомленном мозгу, точно в калейдоскопе, проходят виденные за день лица и картины. Но один образ настойчивее других завладевает мыслями девушки: перед ней неотступно стоит молодое лицо с детскими печальными глазами, полными ужаса смерти. Почему-то особенно близко, особенно дорого ей это почти незнакомое юное существо.

«Неужели умрет?» – думает она. Жалость и тоска сжимают ее сердце.

И рядом с этой белокурой головой перед глазами девушки встает другая, с густой шапкой черных кудрей, с блестящими, полными молодого задора темными глазами, – образ ее брата. Быть может, и он где-нибудь тут недалеко, и он принимал участие в сегодняшнем жарком сражении? Каким был исход битвы для него? Да, здесь, среди раненых, его нет, но значит ли это, что он цел и невредим? Разве все жертвы попали сюда? А те, что неподвижно и одиноко остались лежать среди опустевшего холодного поля?..

«Если я умру, скажите маме, что я не был трусом, что я не опозорил имени отца», – вспоминает девушка услышанные слова. И мерещится ей эта незнакомая женщина, эта мать, дрожащая за своего мальчика. Сжалится ли над ее детищем ненасытная в своих жертвах смерть? Быть может, и его тоже унесет она?.. Тоже?..

И образ незнакомой женщины сливается с другим, хорошо знакомым, близким, дорогим образом матери ее покойного жениха.

Вот, получив скорбное известие, тесно обнявшись, они плачут в увитой виноградом зеленой беседке, посредине которой ослепительно белой скатертью накрыт стол… Где-то вблизи раздаются шаги… Мигом высыхают слезы девушки… Напряженно и трепетно вглядывается она в хорошо знакомую липовую аллею. Она еще ничего не видит, только слышит… Но слух не может обмануть ее, а главное, никогда не обмануло бы сердце. Разве так радостно рвалось бы оно навстречу этим шагам, если бы не различило хорошо знакомой походки, шагов ее дорогого Юрия?..

Она все еще ничего не видит, только над самым ухом, близко-близко звучит ласковый, любимый голос, от которого так сладко замирает сердце.

– Сестрица, – слышит она за своей спиной. – Сестрица, будьте добры перевязать мне руку, а то уж очень мешала она мне целый день.

Что это? Она, кажется, задремала? Девушка вскакивает и поспешно открывает глаза… Но и с открытыми глазами продолжается все тот же сон… Господи, как крепко она заснула!