Анна Николаевна даже испугалась того, как глубоко потрясло неожиданное счастливое известие надломленную горем женщину. Ей казалось, что Марья Львовна не переживет его.

Но от счастья никто не умирает. Первое впечатление радостного волнения вызвало сильный сердечный припадок, но он прошел. Теперь больное сердце могло отдохнуть, биться спокойно и ровно.

Совместно были прочтены все письма, обсуждалась каждая мелочь. Некоторые места перечитывались по нескольку раз.

– Недаром так горячо верила и надеялась Китти! Помните, с каким спокойным, ясным взглядом провожала она Юрия, как не теряла мужества в его отсутствие? Сколько раз ободряло меня ее светлое лицо, ее глубокой верой проникнутый голос… Она все повторяла: «Господь сохранит его нам, maman, сохранит нашего Юрия. Я так горячо молилась, так просила. Зачем Богу причинять нам такое громадное горе? Он так милосерден…»

– Да, бездонна была вера этой девушки, и она не обманула ее, – промолвила Муратова.

Не об одной только личной радости говорилось в полученных в этот день белых бумажных листках: они принесли великую счастливую весть о том, что неприятель отступил из Москвы, что Первопрестольная снова свободна, что в нее постепенно возвращаются жители, что счастливым благодарственным благовестом загудели златоглавые ее купола.

Дрогнула и быстро начала таять великая союзная армия, ослабленная крупными боевыми потерями, постоянными смелыми набегами наших казаков, отрядами всюду сновавших бесшабашных партизан. Воодушевленные ненавистью к насильнику-врагу, местью за изувеченных и убитых друзей и родных, эти боевые горсточки, вооруженные вилами, топорами, кольями, – словом, всем, что попадалось под руку, творили чудеса храбрости, наводя панику на встречных французов.

Все реже попадались по дорогам и деревням бесчинствующие неприятельские шайки, зато все чаще прятались в густых лесах отставшие больные и раненые французы, оборванные, истощенные плохим питанием, страдающие от преждевременно наставших суровых морозов, немилосердно затравленные все теми же партизанами.

Постепенно обезвреживая, русское народное море растворяло и всасывало вторгшийся в него ядовитый вражеский поток.

Так ярко и неожиданно вспыхнувшая над Благодатным радость мало-помалу бледнела. К ней привыкли, с ней сжились: Юрий, как бы воскресший, снова обретенный, стал таким же, как прежде, пожалуй, даже более любимым, действительным членом семьи. Его уже не оплакивали, но за него опять дрожали, о нем думали и беспокоились наряду с Сережей, Кити и самим Трояновым.

Через три дня отдохнувший, со всеми повидавшийся, поделившийся привезенными и снабженный здешними новостями, Мишка вернулся обратно на поля войны, и с тех пор писем опять не было. Приходили лишь изустные вести, правда, утешительные: были еще сражения, победоносные для нашей армии.

Звезда французов окончательно померкла: оборванные, обнищавшие, они поспешно и беспорядочно отступали, жалкие, больные, так мало похожие на блестящую, самонадеянную армию во главе с «непобедимым Наполеоном».

Как русская женщина, Троянова была счастлива этими известиями, но, как мать, по-прежнему боялась за своих детей, за мужа.

«Разве легко даются блестящие победы? Разве не приносят крупных жертв и победители? Кто знает, чей черед пришел лечь этой неизбежной жертвой на кровавом поле?» – думала она.

Женя тоже снова поникла. При известии, что Юрий жив, ее радость была так велика, что в ту минуту она забыла прежнюю злобу к французам. Ей казалось, что, сохранив жизнь жениха сестры, они этим искупили свою вину, и ненавидеть их больше не за что. Ей самой не так уже тяжело, не так больно было сознавать себя француженкой.

Но не у всех воскресли женихи, сыновья и братья: сын Варвары не ожил, Катерина по-прежнему оставалась вдовой, а ребятишки ее сиротами. Да разве мало еще других?.. У них всех сердце не отошло, ненависть не угасла; «проклятый» француз оставался «прислужником дьявола» и «басурманином».

Просыпались и личное чувство, личная тревога: «Да, Юрий жив, слава Богу, но война не кончена. А что Сережа? Что с ним делают, может быть, сейчас французы? А папа́? А Китти?»

Опять тоской и страхом сжалось сердце девочки, опять потухли искрящиеся глазки.

На дворе почти ночь. Чуть брезжит рассвет позднего зимнего утра. Женя спит, разметавшись на своей постели, но неспокоен, видимо, ее сон. По лицу пробегает выражение страха; руки подергиваются, словно девочка собирается рвануться куда-то, грудь высоко и порывисто вздымается.

Ей снится лето. Лихо звеня бубенчиками, все подкатывают к парадному крыльцу тройки; из них вылезают нарядные мужчины и дамы. Сколько гостей! Но где же мама́? Где Китти? Надо скорей предупредить их.

Девочка торопливо обегает все комнаты; вот, наконец, они в столовой около громадного накрытого для гостей стола. Посуды нет, только длинная белая скатерть, и на нее Китти бросает цветы. Они тут же вместе с мама́ делают их из корпии. Вот гвоздика, вот маки, но все белые.

– Почему белые? Некрасиво и совсем незаметно на белой скатерти, – говорит Женя.

– Подожди, – отвечает Китти, – как только ранят кого-нибудь, цветы сейчас же напьются крови и станут ярко-красные; вот увидишь, как будет красиво.

Жене вдруг становится страшно. «Сережа! – мелькает в ее мозгу. – Где Сережа?»

Тоска и страх охватывают ее.

– Сережа, Сережа! – зовет она.

Никто не откликается.

– Сережа, где ты? – уже выбежав в сад, кричит Женя.

Ответа нет.

Девочка торопится бежать все дальше и дальше. Страх ее растет.

Сад становится гуще, все плотнее жмутся друг к другу деревья. Вот темная широкая и бесконечно длинная аллея; по обеим ее сторонам раскинулись залитые солнцем и покрытые мохом полянки. Ах, как красиво!

Огромные пунцовые мухоморы, словно рассыпанные по ней, горят своими ярко-красными шапочками. «Но где же Сережа?» – отвлеченная на минуту дивным зрелищем, спохватывается Женя.

– Сережа-а! – раскатом несется по лесу ее зов.

– Ау-у-у! – слышится в ответ знакомый голос.

«Слава Богу, он!» – успокаивается девочка.

Вот юноша показывается в зеленой аллее, отороченной пунцовой каймой несметных мухоморных головок, там, вдали, сливающихся и образующих как бы одно сплошное красное море.

Сережа приближается, что-то весело напевая.

– Ай да гриб! – раздается его веселый голос. – Всем мухоморам царь! Вот мы его сейчас и выковырнем. Нечего, нечего, братец, упираться, вылезай, довольно поцарствовал. Ишь, упрямый!

Сердито дернув рукой, Сережа с усилием вытаскивает невиданных размеров мухомор.

В ту же секунду стон, вопли, злобные крики оглашают темный лес. Как бы всколыхнулось все красное море грибов.