…До прихода Сережи она так и просидела на стуле, сжимая в руках телефон. Он испугался, взглянув на нее:

– Что с тобой, Тань? Случилось что-нибудь, да? Тебе позвонил кто-то?

– Нет, мне никто не звонил. Мне уже больше месяца никто не звонит, Сережа. Вообще никто. Будто меня уже нет. Будто я умерла…

Она и сама слышала, как плывет голос, как он плюхается из трагической ноты в насмешливо-слезливую, почти истерическую. А еще чувствовала, как пальцы продолжают нервно сжимать телефон, как идет изнутри отчаянное желание раздавить его вместе с презрением, которое только что щедро на нее выплеснулось. Потом подняла глаза на Сережу и всхлипнула, произнесла тихо:

– Мне сейчас так плохо, Сереж…

Он сел рядом, обнял ее за плечи, ничего не сказал. Да и не надо было ему говорить. Татьяна и без слов чувствовала, будто внутри что-то обмякло от его искреннего молчаливого участия. И дальше то ли плакала, то ли жаловалась через горячие слезы. Он слушал, не перебивая. Давал ей выговориться.

– Представляешь, он все номера телефонов поменял. И себе, и Даньке, и Егору… И даже маме с папой не сказал. Полную блокаду устроил, представляешь? Ну зачем так, зачем? Что плохого будет, если я поговорю с детьми по телефону? Да я не стану ему самому звонить, напоминать о себе не стану, как он и просил! Но детям… Почему я не могу позвонить детям? Я же мать, Сережа, как он этого не понимает? Пусть плохая, но мать! Он же не имеет никакого права так поступать…

– Тань, успокойся… Ты успокойся и попробуй его понять, – ласково проговорил Сергей, сжимая ее холодные ладони. – Ведь наверняка ему все это нелегко далось, и он так решил. Постарайся его понять, Таня!

– Как?! Как его понять? И при чем тут дети, скажи? Они же и мои дети, я люблю их не меньше его!

– Ну, он же должен был как-то…

– Что? Что он должен? А я? А мне как быть? Целый год не общаться с детьми? Что ты говоришь, Сережа?

– Тань, но ты же сама согласилась на его условия…

– Да, но эти условия не касались детей! Он просил сделать так, чтобы я ему о себе не напоминала! И вообще, какие тут могут быть условия, а? Ну вот в принципе – какие? Мы что, сделку купли-продажи совершаем, о цене торгуемся? Не может быть никаких условий, я же мать своим детям, а не чужая женщина!

– Тань, успокойся… Ну хочешь, я сам с ним поговорю?

– О чем? О чем ты с ним поговоришь? О чем вам вообще можно разговаривать? Или ты станешь просить его, чтобы разрешил мне поговорить с детьми?

– Ну да, попрошу…

– Ах, как у тебя все просто! Ты попросишь – и он согласится! Не говори ерунды, Сережа! Ты так говоришь, потому что не понимаешь меня. Не понимаешь, что я сейчас испытываю. Потому что ты мужчина, и ты не понимаешь…

– Таня, Танечка… Я же все прекрасно понимаю, что ты…

– Нет, не понимаешь! Не понимаешь! Ну вот скажи мне честно – ты ведь общаешься со своими дочками, правда? Каждый день им звонишь?

– Да, Тань. Звоню.

– А они тебе?

– И они мне.

– А с Тамарой тоже общаешься?

– И с Тамарой…

– Ну, вот видишь! И не говори мне ничего больше, не успокаивай! Ты просто меня не можешь понять, вот и все!

– Тань, прости… Я не хотел тебя обидеть. Ты спросила – я ответил. Или надо было солгать?

– Ну, зачем же лгать. Я это к тому говорю, Сереж, что ты меня не понимаешь совсем. Не понимаешь, как сильно я люблю тебя! Думаешь, мне это легко было, да? Легко все бросить, уехать. Да если бы ты понимал, Сережа…

– Да я понимаю, Танечка, понимаю! Ну, успокойся, пожалуйста… Хочешь, воды принесу, а?

– Нет, не надо.

– Мы обязательно что-нибудь придумаем, Тань! В новогодние каникулы съездим, ты увидишь детей…

– Да я не доживу до новогодних каникул! Если б ты знал, как мне плохо сейчас, Сережа!

– Тань, успокойся. В конце концов, ты вправе принять любое решение…

Она вдруг перестала плакать, глянула на него в ужасе. Высвободив ладони из его рук, провела ими по щекам, смахивая слезы. И заговорила вкрадчиво, с болезненной хрипотцой:

– То есть ты хочешь сказать, что я совершенно свободна, что я могу хоть сегодня идти на все четыре стороны? Ты хочешь сказать, что если я сама все это затеяла… Что это я убедила тебя…

– Тань, не надо. Я вовсе не это хотел сказать.

– Ладно, я поняла… Я все поняла, Сережа. Я свободна, я могу возвращаться в свою жизнь. Что ж, все теперь ясно…

– Таня! Куда ты, Таня? Да постой…

Она уже молнией мчалась в спальню и там принялась выволакивать из шкафа свой чемодан. Выволокла, взгромоздила на кровать, ожесточенно начала бросать в его распахнутый зев свои вещи.

Сережа стоял на пороге спальни, смотрел грустно и немного устало. Потом подошел, обнял ее сзади за плечи, с силой притянул к себе. И она затихла в его руках, подчинившись этой силе. Потом развернулась к нему, обняла и… Чуть не потеряла сознание от нахлынувшего прилива страсти. Сергей в последнюю секунду успел отшвырнуть чемодан, и он с грохотом свалился на пол.

И все. И не было больше ничего в мире. И самого мира не было. Была только их любовь. Ее величество Великая Тайна. Не разгаданная никем до конца, да и нельзя ей быть разгаданной. Потому что у всех любящих своя Тайна. И что делать, коли им такая трагическая досталась? Такая, которая перешагивает через невозможное и берет свое.

Потом они лежали рядом, опустошенные и оглушенные, и картина мира постепенно прорисовывалась перед глазами. И память возвращалась, и чувства. Наконец Сережа произнес тихо:

– До зимних каникул всего ничего, Танечка… Октябрь, ноябрь, декабрь. Все образуется, вот увидишь. Я очень люблю тебя, очень! И не ты этот год придумала, я сам придумал его, поверь… Не обвиняй больше себя, ладно, Танечка?

* * *

В последних числах октября городок Синегорск основательно накрыло снегом. Он лежал на крышах домов, на ветках деревьев, на газонах и таять уже не собирался. И город принял его радостно, и сам стал белым и чистым, и обещал не испортить этой чистоты до конца зимы, что было вполне исполнимо, потому что в больших городах такого снега не бывает, а в маленьких – пожалуйста! Вот вам праздник до наступления весны, радуйтесь!

Таня стояла у окна, щурилась на эту яркую белизну. Вспомнилось, как Данька всегда радуется первому снегу, как он вместе с Валей и Егором самозабвенно лепил снежную бабу во дворе… А она так же стояла у окна, смотрела. И смеялась. И была счастлива.

Вздохнув, она с усилием проглотила слезный комок в горле. Почему-то мысль о том, что она была счастлива тогда, показалась предательской. Хотя почему – предательской? Нет никакого предательства. И тогда была счастлива, и сейчас тоже. У каждого счастья свои оттенки, только одно счастье постоянное, а другое – временное. Потому что без временного, у судьбы выпрошенного, не будет и постоянного…