«…бережно оторвала последний, голубой лепесток, на минутку прижала его к глазам, затем разжала пальцы и запела тонким голоском, дрожащим от счастья:

«Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал.

– Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша?

– Не вышла, – отвечает.

– А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.

– Нет, – отвечает, – не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.

– Показать-то, – говорит, – просто, да потом жалеть будешь.

– Не отпустишь из горы?

– Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.

– Покажи, сделай милость!

Она еще его уговаривала Про невесту напомнила…

– Знаю я, – кричит Данилушко, – а только без цветка мне жизни нет. Покажи!

– Когда так, – говорит, – пойдем, Данило-мастер, в мой сад»[10].

«Ансельм поднял взгляд и заглянул в скальные ворота – и увидел теряющуюся в глубине горы голубую тропу, а по обе стороны ее часто стояли золотые колонны, и тропа полого спускалась в недра словно в чашечку огромного цветка.

В его душе запела птичка, и Ансельм шагнул мимо сторожа в расселину и через чашу золотых колонн – в тайная тайных голубых недр. То была Ирис, в чье сердце он проникал, и то был сабельник в материнском саду – в его голубую чашечку Ансельм входил легким шагом; и когда он молчаливо шел навстречу золотому сумраку, все, что он помнил и знал, сразу же пришло к нему, он чувствовал ведущую его руку она была маленькая и влажная, любовные голоса доверительно звучали над самым его ухом, они звучали точно так же, и золотые колонны блестели точно так же, как все звенело и светилось давным-давно, в его детстве, с приходом весны.

И вновь пришел к нему тот сон, который снился в детские годы, – что он идет в чашечку цветка и вслед за ним идет и летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных, которая лежит за всеми картинками.

Тихо-тихо запел Ансельм, и его тропа тихо спускалась вниз, на родину»[11].

Про страх и неопределенность

За стеклами очков по хрусталику в остекленевших глазах… Мне страшно… очень.

* * *

В мучительной неопределенности я закрываю глаза и представляю себе дамоклов меч, нависший над ящиком Пандоры, который принесли данайцы.

* * *

Если и верить во что-нибудь слепо, то только в себя.

* * *

Этого беглеца заточили в башню, его сажают на цепь, бьют, приковывают наручником к запястью… кстати, который час?

* * *

В бегстве от неопределенности, в страхе перемен в поиске постоянства, в требовании гарантий – отчаянные попытки, медленно проваливаясь в зыбучий песок, зацепиться за скользкое стекло и хоть ненадолго соприкоснуться с Вечностью, прежде чем будешь погребен на дне древних песочных часов.

Про боль

Боль – это предостережение или вызов?

* * *

Из любопытства в детстве я ломала любимые игрушки, в подростковом возрасте мучила свое тело, в юности проверяла на прочность свою психику, а сейчас, в молодости, насилую свою душу. Я познаю этот мир через разрушение самой себя и пресыщение болью. Должны быть иные способы, но я не умею по-другому, я просто не знаю – как.

* * *

Шипы вырастают на месте ран.

* * *

Она незаметно подходит ко мне сзади и нежно обнимает за плечи, всаживая когти между ребер, прямо в сердце. Ей просто хочется пить – такова ее сущность, и она пьет мои слезы. Нельзя вырываться и брыкаться, можно только плакать и умолять ее уйти. Время от времени она приходит ко всем людям, но каждый называет ее по-своему.

* * *

Когда по-настоящему плохо, никого не оказывается рядом. Потому что по-настоящему плохо почему-то всегда ночью, а ночью все спят.

* * *

«Почему я?», «За что?» – эти вопросы можно задавать до бесконечности. На них нет ответа, да он мне и не нужен, я просто не хочу брать на себя ответственность. Рыдать из-за вселенской несправедливости намного приятнее и проще.

* * *

Самобичевание всегда излишне. Открываешь любой кодекс или устав: за один и тот же проступок человек не может нести наказание дважды. Жизнь уже наказала за ошибку, зачем же вдобавок самолично истязать себе душу?

* * *

Я не догадывалась, что у меня была депрессия но находиться среди людей было пыткой: их взгляды высасывали из меня энергию, случайные прикосновения ударяли по коже током, а шум вокруг утомлял похлеще грохота отбойного молотка. Время шло невыносимо медленно, еле-еле, хромая на обе стрелки. После каждой пары в универе уровень напряжения и дискомфорта зашкаливал. Но общение в перерывах выматывало меня еще больше, даже если я просто слушала, о чем говорят другие: грустное вгоняло меня в уныние и солью бередило раны, веселое раздражало своей слащавостью и сахаром сводило зубы, а нейтральное разочаровывало пресной пустышкой, лишенной эмоциональной начинки.

Про разум

Безумие – роскошь, не каждый может его себе позволить.

* * *

В этом мире только два нормальных человека – я и мой психиатр. Телефончик дать? (Произносить с гордостью и чувством собственного достоинства.)

* * *

А у диабетиков правда сладкая кровь? А сухое вино делают из изюма? А бешенство превратит Водолея в гидрофоба?

* * *

Я верю, что свой мозг можно дрессировать, как собачку.

* * *

Мысли – они как волосы: бывают короткие длинные, прямые, вьющиеся, густые, редкие, непослушные, спутанные, нарочито прилизанные, грязные, чистые, жесткие, легкие, как пух; утратившие блеск, искусственные, собранные в тугой пучок рассыпающиеся большой копной, подстриженные по последней моде, вычурно уложенные, по сто раз перекрашенные из иссиня-черного в блонд и наоборот, нервно теребимые, вновь и вновь накручиваемые на палец, любовно приглаживаемые, с досадой выдираемые, пристально изучаемые на ладони скрывающие лицо, красиво обрамляющие открытый лоб, колко лезущие в глаза, нежно укутывающие в мечтах и снах, нагло плавающие в супе и безвозвратно опадающие, как листва.