Да потому что этот ваш Матвей Иванович уже год как мертв.

Четвертая глава

МИШАНЯ

Когда Мишаня приходит в себя, он не уверен до конца, что вообще терял сознание. Скорее, он ощущает, будто просто крепко зажмурился, так что перед глазами все стало черное, а потом красное, и синее, и полосатое, как в калейдоскопе.

В машине все еще играет радио, вроде бы та же самая песня, которая включилась, когда они с Петькой подъезжали к повороту в чащу, — она чудом пробилась сквозь шипящую, как кипяток, толщу помех. На секунду Мишаня даже воображает себе, что это просто их тряхнуло на кочке с братом, и он зажмурился от этого холодного летящего чувства между ребрами, и сейчас откроет глаза, и рядом будет Петька.

На пассажирском сиденье действительно сидит человек, но только это совсем не Петька. Мишаня моргает, пытается сфокусировать зрение. Незнакомец тем временем поворачивает голову и склоняется к нему, завидев, что тот шевельнулся. Пахнет он мерзко, как трухлявый пень. Между тяжелых бровей у него чернеет глубокая складка. Мишаня смотрит на него уголком глаза, прислонившись лбом к холодному гладкому рулю.

— Хорошо хоть подушки не сработали, а то загадил бы весь салон, — произносит наконец мужик, и только тогда, со звуком его голоса, до Мишани наконец доходит, кто это. — Какого келдыша вообще за руль-то сел? — сетует Егерь, уставившись своими красноватыми маленькими глазками на Мишаню. — Ты водить-то не умеешь.

— Умею.

— Видел я, как ты умеешь.

— А вы чего на дорогу выскакиваете?

Вместо ответа Егерь с мерзким свистящим причмоком выпускает воздух через дырку между передних зубов.

— Чего вас вообще несет в этот лес, а? Медом намазано?

— За машиной я возвращался.

— Возвращался он. Если тебе бы сейчас не я попался, а Дмитреенко, по-другому бы говорил.

— А кто такой Дмитреенко?

Мишаня наконец разгибается и трет ладонью шишку, медленно и больно проклевывающуюся посреди лба.

— Офицер дорожной службы. Тот, который тебя в прошлый раз из леса вывез, дубина ты, добра не помнящая.

— Добро помню, фамилию не помню.

— Мозгов нет потому что. А еще нарушаешь…

— А-а-а что я нарушил? У меня прав-то все равно нет.

— Ну знаешь что, за вождение без прав…

— …полагается владельцу транспортного средства, который это позволил.

Егерь смотрит на него с недоумением.

— Чего так осмелел-то?

Мишаня и сам не знает, чего он так осмелел. Наверное, оттого что сидит на Петькином месте, все еще впиваясь пальцами, крепко, до белизны костяшек, в гладкий новенький руль его машины. Волейневолей он представляет, как поступил бы Петька, представляет себя на его месте, ведь он не раз видел, как брат это делал — глаза навыкате и уверенно так, без дрожи в голосе: «А что ты мне сделаешь? Я права свои знаю!» Конечно, так Мишаня сказать не может, да и прав своих он не знает, он импровизирует первый раз в жизни. Да и решается на это только лишь потому, что уверен на сто процентов, что Егерь этот — лживая гадина.

— Откуда такая осведомленность о своих правах?

— В интернете прочитал.

— В шминтернете он прочитал. Это угон называется, когда ты чужую машину взял. Про это там не пишут ничего?

— А может, это мое наследство.

Егерь вытирает свои большие закручивающиеся над верхней губой усы замызганным рукавом камуфляжной фуфайки.

— Нет, правда, ты че такой дерзкий стал?

— Головой ударился. — Мишаня сглатывает. — Это лучше вы мне скажите: что вы в лесу делали?

— Че я в лесу делал? Работу работал. Вон, видишь? — Он теребит пальцами нашивку на фуфайке, где написано название департамента, но Мишаня и не думает смотреть туда. Вместо этого он сверлит Егеря глазами, стараясь выкатить их, устрашающе, как собака, которая сейчас кинется.

— А зачем про волка наврали?

Егерь снова мерзко присвистывает зубами.

— Про какого еще волка?

— Да что брата волк загрыз.

— Ну так и было. Ты ведь… видел.

— А че ж тогда вы сказали сначала, что нет волков, а потом показания поменяли?

Егерь снимает шапку и чешет взъерошенные реденькие волоски на макушке.

— Ошибся. Они… это, с севера пришли. Климат меняется, жрать им нечего, вот и пришли к людям.

Мишаня смотрит на него в упор, хмурится. Перед глазами то и дело мелькают вспышки воспоминаний, но он гонит их.

— Только чего это олень уже неделю пухнет там, убитый, где Петька его застрелил? Если кругом волки голодные?

— Да сам ты олень. Какой еще олень ему привиделся?

Егерь отмахивается, но Мишаня настаивает, из последних сил:

— Рогатый. Вы мне правду скажите. Я там столько ходил — никого не встретил. Мертвый это лес. Никто в нем не живет, кроме…

— Кроме?

— Да неважно, чего с вами, с вруном, говорить вообще.

Мишаня не может больше отгонять от себя картинку, перед глазами встает лицо брата, красный водоворот, который остался от него. Он едва успевает распахнуть дверь машины, шандарахнув ее о еловый ствол, как его выворачивает наизнанку. Когда минуту спустя, вытирая рот рукавом, он разгибает спину, Егерь толкает его в бок.

— А ну давай перелезай на пассажирское, и поехали в поселок. У тебя же, у дурака, сотрясение, наверное.

Несмотря на то что он толкает Мишаню довольно сильно, голос его как будто помягчел. Может, Мишаня задел его за живое и ему стыдно за то, что так все произошло, что он врал и, может, еще за что-то.

Мишаня перелезает назад и пристегивается. Только сейчас он понимает, что машина стоит под углом, перекрывая дорогу в самом повороте, свесившись своей злой черной мордой вниз, в заросший жухлой травой кювет. Петька бы его убил за такое.