Да что ты дергаешься! Не кипятись из-за пустяков. Все тип-топ, сказал он.

ТИП-ТОП? Да я чуть не помер со страху!

Говори потише, предостерег он. Именно об этом я и толкую. Ты не вписываешься. Ты слишком суетишься.

У меня в кишках снова заворочался нож, я скорчился на стуле, не в силах что-нибудь возразить.

Максик, сказал он, у тебя есть водительские права — и этим список твоих достоинств исчерпывается.

И хамски развалился на стуле.

У тебя каникулы, напомнил он. Чем бы ты ни занимался, у тебя сплошные каникулы. А я забочусь о собственном будущем.

Значит, хочешь в будущем работать на Герберта, преодолевая резь в желудке, спросил я.

Да ведь это лучшая работенка на свете!

Поэтому и с Джесси связался?

Девочка любит меня, ответил он, а любовь слепа. И потом, она не остается внакладе. И я тоже.

Свинья ты паршивая, сказал я.

Он рассмеялся, и Джесси, как раз вышедшая из туалета, обрадовалась, увидев, что он смеется.

Часа в четыре бармен что-то крикнул Джесси, и она, помахав ему ручкой, вытащила нас на улицу. Я спал на ходу, но живот вел себя относительно прилично.

Я хочу в порт, сказала Джесси. Пойдешь со мной?

Обращалась она к Шерше. Он показал ей кукиш.

Подлягу подремать к туристам, сказал он, разбудите меня, когда придет поезд.

С тобой пойду я, сказал я ей.

Она схватила меня за руку, стиснула мне указательный и средний пальцы, затем сорвалась с места и бросилась бегом, а я за нею. Ноги сами несли меня, я ни о чем не думал, я мчался вперед на скорости, еще только что совершенно не представимой. Город разлетался в клочья, отслаивался от нас улица за улицей, я видел безыскусные дома, покрашенные в желтый цвет, кое-где под воздействием времени превратившийся в коричневый, я спотыкался на вздыбившихся плитах тротуара. Я сильно вспотел, из-за избыточного веса я чувствовал себя как в толстом лыжном костюме. На каждом шагу мне приходилось преодолевать сопротивление собственного жира, чтобы махать руками и шевелить ногами. Бегать я просто не умел. Джесси смилостивилась, и мы перешли на медленный шаг.

Строения стали больше, новее, на смену желтому цвету пришел серый, да и распределялись они на забетонированных площадках не в уличном порядке. Мы очутились в порту. Отдельные участки забраны металлической сеткой. То, что я поначалу принял за белый жилой массив, оказалось греческим паромом с разинутой пастью ворот в корме. И здесь были туристы — подобно мешкам, набитым ветошью, валялись они у входа в запертое здание пассажирского терминала. Джесси повела меня вдоль забора, мы миновали какие-то строения из рифленого железа и вышли на причал — так стремительно и внезапно, что я едва не сорвался вниз.

Вода плескалась где-то в четырех метрах под нами. На позеленевшей от тины стене висели шканцы — большие голубые пластиковые колбасы. Мы стояли у круглого черного металлического столбика, который доставал мне почти до бедер и был толщиной с дерево.

Здесь мне никто не мешает, сказала Джесси, здесь я порой бываю. Она присела на металлический столбик, ее ноги не доставали до земли. Места присесть вдвоем тут не было. Я стоял рядом с нею. А она сидела молча, сидела ссутулившись и запустив два-три пальца левой руки себе в рот, потом принялась грызть ногти. При этом раздавались звуки, казавшиеся мне невыносимыми; я схватил ее за запястье и заставил вытащить руку изо рта.

Джесси, спросил я, что это за хрень с волками, львами и улитками?

Она сунула в рот другую руку и снова принялась грызть ногти. Прошло несколько минут. Море лениво билось о мол, от него скверно пахло, оно меня совершенно не интересовало. Вдали, на горизонте, над гигантским черно-стальным массивом воды начало едва заметно светать.

Когда я была маленькой, сказала Джесси, мне жилось очень плохо. Огромный орел принес меня в дом, где он держал детей. Там я сидела у окна и глядела, как меняется погода, как на смену зиме приходит весна. Лето я ненавидела, летом у меня страшно болела голова — слишком оно шумное, слишком яркое. Под окном была живая изгородь из подсолнухов, желтый цвет постоянно окликал меня голосом, резавшим точно металлическим лезвием по фарфору. Улиткам не удавалось доползти до моего окна. Они замирали на полдороге, приклеившись к стене дома, и тут же прятались в свои домики. Пока не начинался дождь. Тогда они вылезали на подоконник, и я принималась кормить их, и кормила всегда хорошо, потому что они оказывались отважными путешественницами. Понимаешь?

Я кивнул. Она подняла на меня глаза, лицо у нее было как бледная плоская маленькая луна, с двумя лунными морями из уличной грязи: Mare Crisium и Mare Nubium. Crisium — опасность и Nubium — грозовая туча.

Время от времени, сказала она, меня навещал Росс. Он объяснял, что мне нужно ждать и следить за тем, как сменяют друг дружку звери. Когда было жарко, он говорил: сейчас скалятся желтые львы, а вот белые волки ушли. Нам надо дождаться их возвращения. И я ждала. Долго. Пока не становилось прохладней. И тогда приползали улитки, а потом приходили белые волки и улыбались. Мне нравилось смотреть на них, и голова сразу же переставала болеть.

Джесси заплакала — но так тихо, словно у нее всего-навсего заслезились глаза. Заслезились — и ничего больше.

Я много раз видела, как сменяют друг дружку звери, сказала она. Время от времени появлялся Росс и помогал мне ждать.

Я молчал. Слушать это было невыносимо. Какое-то время спустя она спрыгнула со столбика.

А почему, с неожиданной страстью в голосе спросила она, я не нравлюсь Шерше?

Заглянула мне в глаза, и в самом деле ожидая ответа на свой вопрос.

Ты ему нравишься, ответил я, сильнее всех на свете. Просто он не умеет любить сильнее. Уж такой он урод, понятно?

Урод, сказала она, это я понимаю.

В поезде я четыре раза бегал в уборную, а потом уснул. Когда на какой-то станции я проснулся, глаза у меня так заплыли, что я ничего не различал вокруг и не понял, где мы находимся. Но почувствовал, что Джесси спит, положив голову мне на сгиб руки. Пересадок в Милане и в Париже я просто-напросто не помню. Знаю только, что Джесси откуда-то притащила воду, а я, попив, тут же снова помчался в отхожее место.

В Вене Росс встречал нас на Западном вокзале. Он передал Шерше прозрачный пластиковый пакет, в котором находились наше курево, кассеты Шерши, пара грязных носков, два деформированных шоколадных батончика и, конечно же, самокрутки. Выглядело это так, словно мы с Шершей умерли и, прежде чем отправить обоих в морг, все выгребли у нас из карманов. Я потерял сознание.

В больнице меня положили под капельницу и влили мне пять с половиной литров воды. Врач позволил мне посмотреть на себя в зеркало: кожа у меня была морщинистой, как у старика. Он сказал, что я едва не умер от обезвоживания.