Новая воля к возвышению бытия и жизни над знанием и суждением находит, таким образом, почву в нравственно расшатанном духе. Воля, отказавшаяся от направляющей линии интеллекта, не может найти путеводной нити в этике, которая сама себя определяет как знание. Дело первостепенной важности – хорошо различать, чем эта воля мотивирована и на что она направлена. Но что же тогда задает направление вообще, если этого больше не в состоянии делать ни трансцендентная вера, устремленная на внеземное и посмертное существование, ни взыскующая истины мысль, ни какая-либо вообще человеческая, понимаемая как замкнутая система, мораль, охватывающая такие ценности, как справедливость и милосердие? Ответ опять-таки один: это способна делать лишь сама жизнь, слепая и непроницаемая, – и объект, и путеводная нить одновременно. Отказ от всех духовных основ, который несет с собой эта новая точка зрения, заводит гораздо дальше, чем сознают сами ее носители.

Всеобщее ослабление морального принципа проявляет свое прямое воздействие на общество, возможно, более в том, чтó именно допускается, оправдывается и приветствуется, – нежели в каком-либо изменении норм поведения индивида. Пока острые формы насилия, лживости и жестокости, которыми мир полон как никогда ранее, выражаются в личных поступках, мы большей частью имеем дело с одичанием и озлоблением как результатом величайшей войны и ее последствиями – ненавистью и нуждой. Всеобщее притупление нравственного суждения поэтому пока можно наблюдать в более чистом виде в странах, которые пощадила эта ужасающая катастрофа. В особенности это относится к оценке политических событий, что явственно отличается от суждений относительно экономической деятельности. В отношении нравственных дефектов экономического характера: нарушений коммерческих обязательств, посягательств на чужую собственность и т. д. – общественное суждение остается вообще неизменным: искреннее осуждение, хотя порой и с улыбкой толерантности. Толерантность увеличивается и сочетается с восхищением – в той мере, насколько в большем масштабе это все происходит. Международный мошенник встречает больше симпатии, чем обыкновенный нечестный бухгалтер. В суждение о крупном финансовом скандале примешивается определенное уважение к таланту, с которым играют на гигантском оргáне технической организации и международных связей. В общей сложности можно сказать, что моральная оценка экономических преступлений не изменилась.

Совсем иначе обстоит дело, когда выносят суждение о субъекте, причастном к органам власти и действующем от их имени, независимо от того, облечен он верховной властью или исходящими от нее полномочиями. По отношению к действиям, совершаемым государством или именем государства, широкая публика все менее способна выносить нравственное суждение. За исключением, разумеется, случаев, когда дело касается действий чужого государства или партии в собственном государстве, которые с самого начала рассматриваются как враги. Но склонность одобрять и восхвалять успешные действия государства сохраняется не только в отношении собственного государства. Преклонение перед успехом, которое нередко смягчает осуждение экономических злоупотреблений, может почти полностью вытеснять порицание в суждениях политического характера. Дело заходит столь далеко, что даже политический результат, опирающийся на положения ненавистной теории, многие готовы одобрить постольку, поскольку это, по-видимому, привело к поставленной цели. Не будучи в состоянии судить ни о характере цели или стремления, ни о средствах ее достижения или степени действительной реализации идеала, сторонний наблюдатель довольствуется внешними признаками успеха, которые предлагаются вниманию читателя газет или туриста. Так, политическую систему, которую он, как ему казалось сначала, должен был презирать, а потом, как он полагал, бояться, он постепенно признаёт, а затем и превозносит ее как спасительную. Несправедливость, жестокость, моральное принуждение, притеснение, ложь, вероломство, обман, попрание прав? – Но ведь улицы теперь в изумительном состоянии, и поезда ходят точно по расписанию!

Не случайно в политическом суждении масс несправедливость и насилие находят быстрое оправдание прежде всего благодаря выгодам внешнего порядка и дисциплины. Порядок и дисциплина теперь вдруг – нагляднейшие признаки энергично функционирующего государственного механизма. Здесь опять-таки вступает в игру соблазнительная склонность к выворачиванию наизнанку правильного суждения. Здоровый государственный организм характеризуют порядок и дисциплина. И обратно: порядок и дисциплина отличают здоровый государственный организм. Словно здоровый сон сам по себе обличает праведника.

XIV. Государство государству волк?

Но государство – раздается возмущенный протест, и не только со стороны современного деспотизма, – государство не может ведь быть преступным. Государство нельзя считать подчиняющимся нравственным нормам человеческого общежития. Любая попытка призвать его к ответу для вынесения нравственного приговора разбивается о независимость государства. Оно находится вне всякой морали. – И выше всякой морали? Возможно, сторонник теории аморальности государства постарается избежать этого утверждения. Он прибегнет к конструкции, с которой мы выше уже встречались и которая сводится к полностью независимой сфере политического, где господствует единственно лишь оппозиция друг – враг, то есть отношение, которое выражает только опасность, вредоносность и стремление исключить то и другое, ибо, как мы уже показали, друг в данной оппозиции означает всего-навсего неопасное. Так что государство должно оцениваться единственно лишь с точки зрения его успеха в поддержании власти.

Хотя эта конструкция и нова, однако теория аморальности государства имеет уже долгую предысторию. Она может с большим или меньшим правом ссылаться на мыслителей вроде Макиавелли, Гоббса, Фихте и Гегеля. Она находит явно весомую поддержку в самой истории. Ибо позволяет увидеть, что в поведении государств между собой и в их действиях друг против друга в качестве мотивов большей частью выступали властолюбие, алчность, корысть и страх. Теория абсолютизма нашла для этого термин raison d’état27*.

В более ранние периоды контраст между политической практикой и христианской моралью еще мог удобно устраняться иллюзией, что деяния государства, какими бы себялюбивыми и насильственными они ни казались, в конечном счете были направлены на благо веры, почитание Церкви, обеспечение божественного права короля или христианской справедливости. Лапидарный дух старого политического сознания наивно и послушно удовлетворялся этими представлениями. Убеждение в добродетельности и правоте своего отечества пребывало в неопределенном пространстве, где-то между искренним, покоящемся на патриотизме и верности князю идеализмом, глубокой убежденностью в правоте – и дипломатическим лицемерием. Кто не мог подняться до требуемой степени оптимизма, находил тем не менее выход, который позволял нравственный характер государства как такового сохранить невредимым. Он рассматривал тысячелетнюю трагедию бесправия и насилия как греховное дело государства, которое пренебрегло возможностью себя освятить. При таком представлении сохранял неприкосновенность идеал, согласно которому империи и власти должны были блюсти священный долг жить по нормам веры и справедливости. Государству не позволено было сойти с нравственной почвы.

По мере того как мысли о государстве мало-помалу переходили от общих принципов к восприятию самой действительности и утрачивали подверженность чрезмерным иллюзиям, в международном праве – на основе античного учения о государстве, христианской этики, рыцарских правил и теории