соответствии с нормами, которые никак не являются нормами основанной на доверии общественной морали, не говоря уже о христианской вере. Однако ему никогда не удастся полностью отказаться от христианских или общественных норм морали и при этом, в наказание за свое отступничество, не погибнуть.

Провидица Эдды пела:

«Век бурь и волков

до гибели мира…

Щадить человек

человека не станет»[51].

Но мы не хотим погибнуть!

XV. Героизм

Поднятый флажками сигнал Нельсона перед сражением при Трафальгаре не гласил: «England expects that every man will be a hero» [«Англия ждет, что каждый будет героем»]. Он гласил: «England expects that every man will do his duty» [«Англия ждет, что каждый исполнит свой долг»]. В 1805 г. этого было достаточно. Так и должно было быть. Этого было достаточно и для павших под Фермопилами, чья надгробная надпись, прекраснейшая из когда-либо сочиненных, не содержала ничего, кроме бессмертных слов: «Чужеземец, возвести лакедемонянам, что мы лежим здесь, верны приказу»32*.

Активные политические партии нашего времени ссылаются на все эти могучие идеи и благородные инстинкты, о которых свидетельствуют Трафальгар и Фермопилы: дисциплина, служение, верность, послушание, самопожертвование. Но слова долг для этого призыва им недостаточно, и они вздымают флаг героического. «Принцип фашизма – героизм, принцип буржуазии – эгоизм». Это можно было прочитать весной 1934 г. на предвыборных плакатах, которые покрывали стены в Италии. Просто и выразительно, как алгебраическое уравнение. Готовое правило, коротко и ясно.

Человечеству как поддержка и утешение в суровой борьбе за жизнь и как объяснение величия свершенных деяний всегда нужны были представления о людях более высокой природы, образы человеческой силы и доблести, превосходящие земные возможности. Мифологическое мышление вкладывало воплощение такого величия в сферу сверхчеловеческого. Герои были полубогами: Геракл, Теcей. Еще во времена расцвета Эллады это понятие переносили и на обычных людей: на павших за отечество, на убийц тиранов. Но всегда это были уже умершие. Сутью героической идеи был культ мертвых. Понятие герой стояло рядом с почивший. Лишь гораздо позднее его стали употреблять, и то, собственно, лишь риторически, говоря о живущих.

В христианском понимании идея героического должна была поблекнуть перед идеей святости. Аристократическая жизненная концепция феодального времени возвысила понятие рыцарства, придав ему функцию героического: благородное служение, неотделимое от христианского долга.

С Ренессансом созревает в европейском мышлении новое представление о величии человека. Акцент делается теперь в большей степени на достоинствах ума и поведении в свете. В понятиях virtuoso и uomo singolare33* доблесть – одна в ряду других добродетелей; самопожертвование уже не преобладающая черта, успех – это главное. Испанец Бальтасар Грасиан в XVII столетии дал имя heroe концепции особой энергии личности, которая еще отражает Ренессанс и уже предвещает Стендаля. Но в том же XVII столетии во французском héros звучат иные оттенки. Французская трагедия закрепляет черты героического в фигуре трагического героя. В то же время политика Людовика XIV приносит почитание героя национально-милитаристского типа, сопровождающее поэтический мотив барабаном и медными трубами и утопающее в блеске помпезного декора и высокопарной риторики.

В XVIII в. образ великого человека смещается вновь. Герои Расина становятся героями Вольтера, только более живыми среди кулис34*. Возникающее демократическое мышление находит иллюстрацию своего идеала в прежних фигурах римских гражданских добродетелей. Дух Просвещения, науки и гуманизма находит воплощение идеала в гении, который несет в себе черты героического, но уже в иной нюансировке, чем virtuoso Ренессанса. Пылкое проявление доблести не стоит в понятии гения на первом плане. Но возникающий романтизм открывает новый образ героя, который как духовная ценность вскоре уже затмевает греческих персонажей: германского и кельтского героя. Архаическое, смутное и неистовое начало, мрачный характер всех этих образов обладали для духа, устремлявшегося ко всему, что именовалось первопричиной, неслыханно притягательным очарованием. Остается лишь удивляться, что тон новейшей героической фантазии задан был на три четверти фальшивой, и все же столь значительной, поэзией Оссиана35*.

Постепенно героический идеал в какой-то мере расчленился на театральный, историко-политический, философско-литературный и поэтически-фантастический.

На протяжении всего XIX столетия представление о героическом было лишь в очень ограниченной степени предметом imitatio, примером для подражания. Призыв «Будь, как он!», громко звучавший в рыцарском идеале, значил все меньше и меньше, по мере того как образ героя все больше и больше становился продуктом исторического погружения в далекое прошлое. Германский образ героя вышел из рук профессоров, которые сделали общедоступными древнюю поэзию и историю, вовсе не избирая для себя Зигфрида и Хагена36* моделью жизнеустройства. Дух XIX столетия, как он выразился в утилитаризме, гражданской и экономической свободе, демократии и либерализме, не слишком был склонен к установлению сверхчеловеческих норм. Тем не менее идея героизма получает дальнейшее развитие, а именно в англосаксонской форме.

Буря, вызванная Байроном, уже улеглась, когда взялся за перо Эмерсон. Героизм у него означает лишь в незначительной степени реакцию на дух времени. Это просвещенный, изящный, оптимистический идеал, который прекрасно сочетается с понятиями гуманности и прогресса. В большей степени сопротивление звучало у Карлайла, но и у него сильный акцент на этическом и на культурных ценностях лишает образ героя черт грубой жестокости и безудержного стремления вперед, невзирая ни на какие препятствия. Его hero-worship [преклонение перед героями] в сущности едва ли можно назвать страстной проповедью или возведением культа. В англосаксонском искусстве жизни, в духе Раскина и Россетти, вполне находилось место для героического идеала, который смещался на определенное расстояние от требований практической жизни в сферу высокой культуры.

Якоб Буркхардт, который недостатки своего века видел глубже и отвергал резче, чем кто-либо другой, в своей концепции ренессансного человека странным образом не употреблял термины героический и героизм. Он дал новое видение величия человека, добавив черты страстности к понятию гения у романтиков. Восхищение Буркхардта бурной активностью личности и надменной уверенностью в выборе своего жизненного пути шло вразрез со всеми идеалами демократии и либерализма. Но он никому не предлагал это как мораль или политическую программу. Он занимал позицию высокомерного пренебрежения, с которым одинокий индивидуалист относится к проявлениям общественной жизни своего времени. Буркхардт, при всем своем почитании энергического, был мыслителем слишком эстетического склада, чтобы создать современный идеал практического героизма. И вместе с тем он был слишком критичен, чтобы отвести место мифологически-культовому элементу, неразрывно связанному с понятием героизма. В своем труде Weltgeschichtliche Betrachtungen [Рассуждения о всемирной истории] он, говоря о historischen Größe [историческом величии], постоянно употребляет обозначение das große Individuum