– Минимум день я еще пробуду здесь и непременно свяжусь с вами.

Вечером Дик посетил сеньора Пардо-и-Сьюдад-Реаль, чтобы изложить ему свои выводы.

– В Чили мы владеем крупными поместьями, – сказал старик. – Я мог бы доверить Франсиско управление ими или пристроить его к любому из дюжины своих парижских предприятий… – Он горестно покачал головой и стал расхаживать от окна к окну; снаружи моросил такой приятный весенний дождик, что даже лебеди не прятались от него. – Мой единственный сын! Неужели вы не можете положить его в клинику?

Испанец вдруг рухнул перед Диком на колени.

– Неужели вы не можете вылечить моего единственного сына? Я верю в вас, увезите его с собой, спасите его!

– Нельзя принудить человека лечиться по тем соображениям, которые вы упомянули. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.

Испанец встал.

– Простите, я не подумал… просто не знаю, что мне делать…

Спускаясь в вестибюль, Дик в лифте столкнулся с доктором Данже.

– А я уж собирался звонить вам в номер, – сказал тот. – Можем мы поговорить в каком-нибудь тихом месте, на террасе, например?

– Мистер Уоррен скончался? – спросил Дик.

– Нет, его состояние не изменилось. Консилиум состоится утром. А пока он хочет повидаться с дочерью – с вашей женой – и требует этого весьма настоятельно. Похоже, между ними случилась какая-то ссора…

– Да, все это мне известно.

Врачи задумчиво переглянулись.

– Может, вам поговорить с ним, прежде чем принять решение? – предложил Данже. – Его кончина будет милосердной – он просто тихо угаснет.

Сделав над собой усилие, Дик согласился:

– Хорошо, идемте.

Люкс, в котором тихо угасал Девре Уоррен, размерами не уступал номеру сеньора Пардо-и-Сьюдад-Реаль. В этом отеле было много апартаментов, где развалины-богачи, беглецы от правосудия, претенденты на троны аннексированных княжеств жили, поддерживая себя производными опия или барбитала, под неотвязно, как бубнящее радио, звучащие в голове непристойные мелодии былых грехов. Не то чтобы этот уголок Европы был как-то особо притягателен, но тут не задавали неудобных вопросов. Здесь пересекались пути тех, кто был привязан к частным лечебницам и туберкулезным санаториям в горах, и тех, кто перестал быть persona grata во Франции и Италии.

Спальня была затемнена. Монахиня с лицом святой сидела у постели мужчины, истончившимися бледными пальцами перебиравшего четки поверх белой простыни. Мужчина все еще был красив, и когда после ухода доктора Данже он заговорил с Диком, в его густом баритоне послышались отголоски былой личности.

– К концу жизни начинаешь многое понимать, доктор Дайвер. Только сейчас я по-настоящему осознал смысл случившегося.

Дик не перебивал его.

– Я был дурным человеком. Вам ли не знать, как мало у меня прав на то, чтобы последний раз увидеть Николь, но ведь Тот, кто выше всех нас, велит прощать и жалеть. – Четки выпали из ослабевшей руки и по глади постельного шелка соскользнули на пол. Дик поднял их и подал Уоррену. – Если бы я мог провести с Николь всего десять минут, я бы ушел из этого мира счастливым.

– Такое решение я не могу принять самостоятельно, – ответил Дик. – Николь слаба здоровьем. – На самом деле он уже все решил, но притворялся, будто колеблется. – Я могу спросить совета у своего коллеги и партнера.

– Хорошо, доктор, пусть будет так, как сочтет нужным ваш коллега. Позвольте сказать, что мой долг перед вами настолько велик, что…

Дик стремительно встал.

– Я поставлю вас в известность через доктора Данже.

Вернувшись к себе, он позвонил в клинику. Телефон долго молчал, потом на вызов ответила из дому Кэте.

– Мне нужно поговорить с Францем.

– Франц в горах. Я как раз собираюсь ехать к нему. Что-нибудь передать, Дик?

– Это насчет Николь… Ее отец умирает в Лозанне. Передайте Францу, что дело срочное, пусть найдет способ связаться со мной.

– Конечно.

– Скажите ему, что я буду у себя в номере с трех до пяти, а потом с семи до восьми, а после этого меня можно будет найти в ресторане.

За всеми этими расчетами времени он забыл предупредить, что Николь ничего говорить не следует, а когда спохватился, Кэте уже повесила трубку. Впрочем, он не сомневался, что она и сама сообразит.

…Пока Кэте поднималась в поезде по безлюдному склону, покрытому дикими цветами и продуваемому неведомо откуда берущимися местными ветрами, к горной базе, куда больных возили зимой на лыжные, а весной на пешие прогулки, осознанного намерения сообщать Николь о звонке Дика у нее не было. Но сойдя с поезда, она увидела Николь, игравшую с детьми и присматривавшую за тем, чтобы затеянная ими возня не переходила опасных границ. Приблизившись, она мягко положила руку ей на плечо.

– Как хорошо, что вы возите детей подышать горным воздухом, а летом надо бы еще поучить их плавать, – сказала она.

Разгоряченная игрой, Николь инстинктивно отдернула плечо, и это невольно получилось почти грубо. Рука Кэте неуклюже повисла в воздухе, и достойная сожаления реакция на обиду воспоследовала немедленно:

– Вы что, подумали, будто я собираюсь обнять вас? – сухо сказала Кэте. – Ничего подобного, просто я говорила с Диком по телефону, и мне стало жалко…

– С Диком что-то случилось? – всполошилась Николь.

Кэте уже поняла, что совершила ошибку, но исправить бестактность возможности не оставалось, и на взволнованные расспросы Николь «…почему вы сказали, что вам жалко? Чего вам жалко?» она только и нашла что ответить:

– С Диком ничего не случилось. Мне нужно поговорить с Францем.

– О Дике?!

На лице Николь читался ужас, повторившийся и в выражении лиц детей, стоявших рядом. Выбора у Кэте не оставалось.

– Ваш отец болен. Он в Лозанне, и Дик хочет посоветоваться об этом с Францем.

– Что-то серьезное? – тревожно спросила Николь как раз в тот момент, когда со свойственным большинству врачей выражением вежливого участия на лице к ним подошел Франц. Кэте с облегчением перевалила на него остальную тяжесть разговора, но сделанного было не исправить.

– Я еду в Лозанну, – решительно заявила Николь.

– Не торопитесь, – попробовал отговорить ее Франц. – Не думаю, что это разумно. Позвольте мне сначала переговорить с Диком по телефону.

– Тогда я пропущу поезд, идущий вниз, – возразила она, – а соответственно, и трехчасовой цюрихский поезд! Если мой отец умирает, я должна… – Она запнулась, боясь высказать вслух то, о чем подумала. – Я должна ехать, и мне надо спешить, чтобы не опоздать на поезд. – Все это она произнесла уже на бегу, направляясь к цепочке одинаковых вагонов во главе с пыхтящим паровозом, венчавшим голую вершину клубами пара. – Если будете говорить с Диком, скажите ему, что я еду, Франц! – бросила она через