ожидания, – не связанного ни со здоровьем Николь, которое благодаря путешествию, похоже, укрепилось, ни с новой работой – просто ожидания. Единственным, что придавало ему смысл, были дети.

По мере того как они подрастали – теперь Ланье было одиннадцать, Топси девять, – Дику они становились все более интересны. Он сумел установить тесную связь с ними в обход домашних воспитателей и в общении исповедовал тот принцип, что ни чрезмерная строгость, ни боязнь проявить чрезмерную строгость не заменят долгого внимательного наблюдения, контроля, взвешенности в отношениях и тщательного осмысления итогов – все это ради достижения конечной цели: до определенной степени воспитать у ребенка чувство долга. Он узнал своих детей гораздо лучше, чем знала их Николь, и в приподнятом настроении, взбодренный винами разных стран, подолгу разговаривал и играл с ними. Они обладали тем мечтательным, чуть печальным обаянием, которое свойственно детям, сызмальства научившимся не плакать и не смеяться слишком невоздержанно; у них явно не было склонности к крайним проявлениям чувств, и поэтому они с легкостью воспринимали несложные требования регламентации поведения и умели радоваться простым дозволенным удовольствиям. Они жили в той ровной теноровой тональности, которая принята в почтенных старых семьях западного мира, и учились скорее на том, что можно, чем на том, чего нельзя. Дик, например, считал, что обязательное умение молчать как ничто иное способствует развитию наблюдательности.

Ланье был мальчиком сверхъестественной любознательности, объект которой никогда нельзя было предугадать. «Папа, а сколько шпицев потребовалось бы, чтобы победить льва?» – подобными вопросами он постоянно огорошивал Дика. С Топси было проще. В свои девять лет она была беленькая, легкая, изящно сложенная, как Николь, и Дика это до недавнего времени даже немного беспокоило, но очень скоро она стала такой же крепышкой, как любой американский ребенок. Дик был доволен обоими, но открыто не хвалил – лишь молча давал им это понять. Нарушать правила хорошего поведения им не разрешалось никогда. «Либо ты усваиваешь правила приличий дома, – говаривал Дик, – либо жизнь вбивает их в тебя кнутом, и это может быть очень больно. Какая разница, будет меня Топси обожать или нет? Я ведь ее не в жены себе готовлю».

Еще одной особенностью, коей оказались отмечены то лето и та осень, было изобилие денег. Благодаря продаже доли в клинике и успешному ходу дел в Америке денег было столько, что трата их и распоряжение сделанными покупками превратились в отдельное занятие. Роскошь, с какой путешествовали Дайверы, была поистине феерической.

Вот, например, поезд медленно останавливается у вокзального перрона в Байонне, где они собираются провести в гостях две недели. Сборы в спальном вагоне начались еще на итальянской границе. Горничная гувернантки и горничная мадам Дайвер пришли из своего второго класса, чтобы помочь с вещами и с собаками. На мадемуазель Беллуа возложена ответственность за ручную кладь, силихем-терьеры поручены заботам одной горничной, пара пекинесов – другой. Отнюдь не обязательно, что женщина столь плотно окружает себя атрибутами повседневной жизни из духовной скудости, иногда это является свидетельством переизбытка интересов, и Николь, если не считать периодов обострения болезни, прекрасно со всем этим справлялась. Взять хотя бы невероятное количество вещей: на этот раз из багажного вагона выгружают четыре дорожных шкафа с одеждой, сундук с обувью, три кофра со шляпами и еще две отдельные шляпные коробки, штабель чемоданов прислуги, портативный картотечный шкаф, дорожную аптечку, спиртовую лампу в футляре, баул с принадлежностями для пикника, четыре теннисные ракетки в чехлах с приспособлениями для натягивания струн, патефон и пишущую машинку. Кроме того, на площадку, зарезервированную под багаж семьи и ее свиты, выставляют десятка два саквояжей, сумок и пакетов; каждое место вплоть до чехла для тростей пронумеровано и помечено биркой. Таким образом, при разгрузке на любой станции все можно проверить за несколько минут по двум всегда лежащим у Николь в сумке реестрам, написанным на дощечках в металлической окантовке, «на крупный багаж» и «на мелкий багаж»: это – в камеру хранения, это – с собой. Такую систему Николь выработала еще девочкой, когда путешествовала с болезненной матерью. Эта система напоминала систему учета, которая принята у полковых интендантов, обязанных заботиться о пропитании и экипировке трех тысяч солдат.

Сами Дайверы и их сопровождение стайкой вышли из вагона, окунувшись в ранние сумерки, сгущавшиеся над долиной. Жители окрестных деревень взирали на их высадку с таким же изумлением, с каким за сто лет до того их предки, должно быть, наблюдали за странствиями лорда Байрона по Италии. Дайверов принимала графиня ди Мингетти, бывшая Мэри Норт. Ее странствия, начавшиеся в каморке над обойной мастерской в Ньюарке, закончились фантастическим браком.

Титул графа ди Мингетти был пожалован ее мужу папой римским, а его богатство проистекало из марганцевых рудников Юго-Западной Азии, владельцем и управляющим которых он являлся. Кожа у него была недостаточно светлой даже для того, чтобы претендовать на место в пульмановском вагоне южнее линии Мэйсон – Диксон; он вел свое происхождение от какого-то из племен кабило-берберо-сабейско-индийского пояса, который тянется вдоль Северной Африки и Азии, их европейцы предпочитают полукровкам, коими кишат портовые города.

Когда эти два царственных семейства, одно – представлявшее Восток, другое – Запад, сошлись лицом к лицу на вокзальном перроне, дайверовский размах показался суровой простотой первых покорителей Дикого Запада по сравнению с восточным великолепием ди Мингетти. Хозяев сопровождали мажордом-итальянец с жезлом в руке, четверо вассалов-мотоциклистов в тюрбанах и две дамы с лицами, наполовину скрытыми под вуалью, которые почтительно держались чуть позади Мэри и приветствовали Николь замысловатым восточным поклоном, совершенно ее ошеломившим.

Самой Мэри, так же как Дайверам, подобная церемония казалась чуточку комичной, о чем свидетельствовала виновато-снисходительная усмешка графини, но голос, когда она представляла гостям своего мужа со всеми его азиатскими регалиями, звучал гордо и почтительно.

Переодеваясь к обеду в отведенных им апартаментах, Дик и Николь обменивались притворно-благоговейными гримасами: богатство, претендующее на то, чтобы казаться демократичным, вдали от людских глаз делало вид, будто ему претит богатство, столь вульгарно выставляющее себя напоказ.

– Малышка Мэри Норт точно знает, чего хочет, – бреясь, пробормотал Дик сквозь мыльную пену. – Эйб научил ее всему, и теперь она замужем за Буддой. Если Европа когда-нибудь станет большевистской, она выйдет за Сталина.

Николь, подняв голову от несессера, строго отозвалась:

– Следи за своим языком, Дик. – И, не выдержав, рассмеялась: – Но вообще-то они великолепны. Так и видишь, как при их появлении военный флот салютует им из всех орудий, а Мэри при посещении Лондона подают королевский экипаж.

– Ладно, послежу, – согласился Дик и крикнул, услышав, что Николь,