пытался же помочь, и эти попытки шли ему, безусловно, в актив. Как в актив шло и то, что именно Ч. дважды — после XX и после XXII съездов партии — готовил проект отмены постановления ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». И тут ничего не получилось —

против, — как говорит А. Кондратович, — был Поликарпов: это было и его постановление, он его тоже сочинял, будучи секретарем Союза писателей в том старом, еще щербаковском смысле, комиссаром Союза, партийным руководителем при беспартийных, не понимающих своей пользы писателях…[3079]

И против, что еще важнее, был Суслов, по своему обычаю предложивший, — рассказывает сам Ч., — «повременить» и лишь только «не ссылаться» на пресловутое постановление.

Кое-что, и, надо полагать, не так уж редко, Ч. все-таки удавалось, — например, — как вспоминает В. Богомолов, — пробить сквозь цензуру публикацию романа «В августе сорок четвертого» («Момент истины»). И поэтому, — примем во внимание свидетельство Д. Гранина, — намучившись в сражениях с правящими держимордами,

шли, ехали прежде всего к нему — от Шолохова и Фадеева, от Симонова и Твардовского до нас, молодых тогда Тендрякова, Сергея Орлова… Не так-то просто было заработать на этой должности в те трудные времена признательность людей, а главное — репутацию хорошего человека, защитника, ревнителя справедливости… Ему удалось отстоять множество судеб, книг, фильмов, имен. Нелегкая это была обязанность — докладывать начальникам, которые почти ничего не читали, судили, однако, непререкаемо, пользуясь всякого рода подсказками и наветами. И как ни бейся, приходилось выполнять и то, с чем не был согласен. Дорого обходился этот душевный разлад… Но теперь, оглядываясь на пережитое, понимаешь, что его самопожертвование оправдало себя[3080].

Д. Гранин, вероятнее всего, перебарщивает в похвалах своему (и не только своему) покровителю со Старой площади. Но что делать, если некоторые цекисты оттепельной и постоттепельной эпохи — прибавим к Ч. еще и Б. С. Рюрикова, Г. И. Куницына, Н. Б. Биккенина — запомнились именно такими — людьми, разумеется, послушно выполнявшими и даже наперед угадывавшими недобрую властную волю, но в тех случаях, когда это было в их силах и когда это не угрожало им лично, творили все-таки и добрые дела.

А что до помянутого Д. Граниным душевного разлада, то грех не вспомнить сюжет уже и романтический. 14 сентября 1959 года Ч. подготовил для Суслова записку о «неверных мотивах» в стихах М. Алигер, где явно ощущались «пессимистические ноты, мысли о неустроенности, ущербности жизни». Записке дали ход, и Ч. поручили лично распечь поэтессу. «А дальше, — процитируем уже В. Огрызко, — случилось невероятное. Гонимая и гонитель влюбились друг в друга. Позже их тайный роман привел к самоубийству официальную жену Черноуцана — редактора издательства „Художественная литература“ Ирину Чеховскую»[3081].

Ч. в наказание отправили на пенсию в 1982 году, а уже в следующем году 65-летний пенсионер и 67-летняя поэтесса связали себя узами законного брака, чтобы доживать вместе.

Правоверные, невыносимо правоверные статьи и книги Ч. переизданию, конечно же, не подлежат. Дневников он не вел, мемуаров не написал. Так что и остались от него только те самые докладные записки да байки о кремлевских небожителях, которыми он на склоне лет скупо делился со своими новыми/старыми друзьями.

Соч.: Искусство принадлежать народу // Время новостей. 2005. 1 марта.

Чертков Леонид Натанович (1933–2000)

Прирожденный книгочей, Ч. и учился в Библиотечном институте (1952–1956), дружески сойдясь, правда, не с однокашниками, а по преимуществу с инязовцами, собиравшимися сначала в институтском литобъединении под руководством Г. Левина, а потом в «мансарде окнами на Запад», как они сами же прозвали однокомнатную квартиру Г. Андреевой на Большой Бронной.

На мансарде, — вспоминает А. Сергеев, — читали свое — новое и, по просьбе, старое: обсуждали, в глаза разносили или превозносили. <…> Не обсуждали как несуществующих — сисипятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенки. Раздражались на вездесущих кирзятников (военное поколение)[3082].

И там же стремительно расширяли свой кругозор — за счет не только общепризнанной классики, но и за счет неофициальной русской поэзии XX века. А «заводилой» в процессе этого самообразования как раз и стал Ч., который

во времена, когда никто ничего не знал, <…> перепахивал Ленинку, приносил бисерно исписанные обороты библиотечных требований и упоенно делился открытиями. Благодаря ему мансарда оперировала такими редкостями, как Нарбут, Ходасевич, Вагинов, Оцуп, Нельдихен, Леонид Лавров, Заболоцкий, протообериут Аким Нахимов, ботаник Х (Чертков быстро раскрыл псевдоним: Чаянов)[3083].

Где литературный нонконформизм, там и политический: стихи с антисоветским душком, вольные — в особенности после подавления венгерского восстания 1956 года — разговоры, в которых Ч. опять же был самым невоздержанным. Итог известен: мансардовцев стали мурыжить по одному[3084], а Ч. 12 января 1957 года был арестован и 19 апреля того же года по классической статье 58.10 приговорен к 5 годам лагерей[3085].

Отбыл он срок в Дубравлаге (Мордовия) до конца, до января 1962 года, но и в лагере, сколько можно судить по его письмам на волю, время зря не терял: фантастически много читал, смотрел новые кинофильмы, живо интересовался столичными новостями и даже (вместе с М. Красильниковым) выпустил тиражом в один экземпляр зэковский поэтический альманах «Пятиречие».

Чтобы, вернувшись, войти не столько уже в поэтическую среду, сколько в филологическую: работал во ФБОНе (Фундаментальной библиотеке общественных наук) и, начиная со 2-го тома, как под собственным именем, так и под псевдонимами написал более ста статей для Краткой литературной энциклопедии (1964–1978): о В. Ходасевиче и В. Набокове (совместно с О. Михайловым), о деятелях русского модернизма и русской эмиграции[3086]. Эти статьи, разумеется, сквозь цензуру продирались с увечьями, но чувство удовлетворения ненапрасностью своих трудов давали, да и какой-то заработок все же обеспечивали и какой-то статус гарантировали.

Ч., впрочем, заботился не о статусе и уж тем более не о славе, а о повышении — простите этот канцеляризм — своей профессиональной квалификации: проучился заочно два года в Тарту, в 1968 году закончил, тоже заочно, ЛГПИ имени Герцена[3087].

Женившись на тогда еще студентке Т. Никольской, ставшей позднее признанным знатоком русского авангарда, жил он по преимуществу в Ленинграде, где переводил английских и американских поэтов, написал вместе с К. Азадовским большую работу о Рильке в России и самым естественным образом сблизился едва ли не со всеми заметными фигурами неофициальной питерской культуры. И из Ленинграда же в 1974-м подал наконец документы на выезд.

Когда Леонид собрался за границу, — вспоминает С. Красовицкий, — то я подумал: «Вот кому нужно туда ехать». Ибо он был величайший знаток русской литературы,