должен был стать звездой, украшением и гордостью (так я думал) любого университета на Западе. Этого не случилось. Настоящие глубокие знания на Западе не нужны. Ценится только бойкая поверхностность и самореклама. «Здесь устраиваются одни прохиндеи», — писал мне Чертков[3088].

Оценку западной университетской славистики, наверное, можно оспорить. Но неоспоримо, что Ч. в эту среду по-настоящему так и не вжился. На год задержался в Вене, где иногда читал лекции, потом переехал в Париж, на четыре года вроде бы закрепился в Тулузском университете (1975–1979), но осенью 1979-го постоянную работу окончательно потерял, свалился с инфарктом, и выручил его лишь известный всем славистам В. Казак, пригласивший читать лекции в Кельне.

Письма Ч. друзьям в Россию малорадостны, хотя многое ему все-таки удалось: подготовил первые посмертные издания стихотворений К. Вагинова (Мюнхен, 1982), В. Нарбута (Париж, 1983), прозы А. Чаянова (Нью-Йорк, 1981, 1982), изредка печатался в «Русской мысли», «Ковчеге», «Вестнике РХД», «Континенте» и, подводя, надо думать, итоги, даже выпустил книги своих стихов «Огнепарк» (Кельн, 1987) и «Смальта» (Кельн, 1997), изданные, правда, за свой счет в виде машинописи, размноженной на ризографе.

Так он и прожил, отметившись и стихами, и прозой, но — и это главное! — открыв для многих, — по словам Р. Тименчика, — путь в «затерянный мир теневой литературы, загон лишних и добавочных, обделенных поминанием, лишенных свидания с читателем, закоцитный кацет», что, вне всякого сомнения, изменило «для его коллег картину приоритетов истории литературы»[3089].

А умер Ч. так, как и жил — среди книг, в библиотеке кафедры славистики Кельнского университета.

Соч.: Стихотворения. М.: ОГИ, 2004.

Лит.: Памяти Леонида Черткова. М., 2000; In memoriam // Новое лит. обозрение. 2001. № 1 (47). С. 114–131; Никольская Т. Авангард и окрестности. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002.

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич (1923–1994)

«Есть три беды, три горя, от которых не зарекаются: война, тюрьма, сума. Борис Чичибабин в своей жизни прошел через все эти три тяжких испытания»[3090].

Так начинает воспоминания о покойном муже Л. Карась-Чичибабина. И действительно, едва поступив на исторический факультет Харьковского университета, Ч. (тогда еще Полушин) был призван в действующую армию, а когда после демобилизации попытался стать студентом харьковского филфака, в июне 1946-го его арестовали.

За уже подписанные материнской фамилией такие, к примеру сказать, стихи: «Пропечи страну дотла, / Песня-поножовщина, / Чтоб на землю не пришла / Новая ежовщина!» — которые следствием справедливо были расценены как антисоветская агитация. Почти два года на Лубянке, в Бутырской и Лефортовской тюрьмах, три года в Вятлаге — время, не прошедшее даром, потому что в заточении родились «Красные помидоры» и «Махорка», другие стихотворения, навсегда ставшие визитной карточкой поэта.

Вернувшись в Харьков летом 1951 года, об их публикации Ч., естественно, и не помышлял, работал то там, то сям, пока, закончив бухгалтерские курсы, не приобрел наконец профессию, которая долго станет его кормить: сначала в домоуправлении, потом в грузовом таксомоторном парке. Из рук в руки пошли стихи, дерзко антисталинские, согретые гражданским негодованием, пылким сочувствием к судьбе крымскотатарского и еврейского народов, а что-то, по преимуществу для Ч. случайное и нехарактерное, с годами стало даже проникать в печать (Знамя. 1958. № 11, еще за подписью Б. Полушина; Новый мир. 1962. № 5), собираться в книги: «Радость» (М., 1963), «Мороз и солнце» (Харьков, 1963), «Гармония» (Харьков, 1965), «Плывет „Аврора“» (Харьков, 1968). Ценил их поэт, прямо скажем, невысоко: «При желтизне вечернего огня / Как страшно жить и плакать втихомолку. / Четыре книжки вышло у меня. / А толку?»

Тем не менее возникла репутация. Поначалу, вернее, две репутации. Одна официальная: всего лишь один, мол, из русских поэтов Украины, так что в августе 1964 года его допустили к руководству литературной студией при ДК работников связи и автошосдора, а в 1966-м даже приняли в Союз писателей. Но была и другая — основанная на стихах, что бродили в самиздате, удостоверенная высокими оценками, какими их удостоили С. Маршак[3091], И. Эренбург, Б. Слуцкий, Л. Пинский, Г. Померанц, А. Галич, Б. Окуджава, А. Шаров, Е. Евтушенко, иные взыскательные читатели.

Долго держаться это шаткое равновесие, разумеется, не могло. Так что в том же 1966 году Ч. от руководства литобъединением отстранили и следить за ним стали уже в открытую. Начиналось время «сумы», постылой работы счетоводом в трамвайно-троллейбусном управлении (1966–1989). И начиналось время осознанного освобождения от всех и всяческих иллюзий, уже открытого противостояния правящему режиму: этот «уход из дозволенной литературы, — говорит Г. Померанц, — был свободным нравственным решением, негромким, но твердым отказом от самой возможности фальши»[3092].

Понятно, что доступа к печатному станку Ч. лишили в отместку на добрых двадцать лет, а харьковские письменники в 1973 году дружно исключили его из Союза писателей. Только и осталось, что самиздат, редкие публикации в эмигрантских журналах «Глагол» (1977. № 1), «22» (1979. № 9), «Континент» (1983. № 35) да все расширяющийся (впрочем, за счет эмиграции и сужающийся) дружеский круг, в котором находили понимание и сам Ч., и его зрелые стихи. А что касается массовой аудитории, то она, казалось бы, была потеряна навсегда: «В чинном шелесте читален / или так, для разговорца, / глухо имя Чичибабин, / нет такого стихотворца».

С этим выпадением из публичного литературного пространства Ч. вроде бы даже свыкся и, когда развернулась перестройка, долгое время — как рассказывают — сопротивлялся предложениям разослать свои стихи по редакциям и уж тем более подать заявление о восстановлении в Союзе писателей. Однако друзья и почитатели были настойчивы, так что одно за другим пошли выступления в библиотеках, домах культуры, больших концертных залах, и все триумфальные, пошли со второй половины 1987 года наперебой подборки в «Огоньке», «Литературной газете», «Новом мире», «Сельской молодежи», «Дружбе народов», «Юности», «Знамени», «Трезвости и культуре», иных всяких журналах. И в Союзе писателей его восстановили так же единодушно (1988), как исключали, и Государственную премию СССР выдали за год до того, как этому самому СССР распасться (1990), и появилась возможность ездить с чтением стихов не только по стране, но и по миру: Италия (1989), Германия (1990), Израиль (1992, 1994).

И книги, конечно же, долгожданные книги: «Колокол» (М., 1989); «Мои шестидесятые» (Киев, 1990), «82 сонета + 28 стихотворений о любви» (М., 1994), «Цветение картошки» (М., 1994).

Слишком, скажете вы, позднее признание? Да, позднее, но как же все-таки хорошо, что поэт успел его увидеть и пережить.

Мог бы и не дождаться.

Соч.: Благодарствую, други мои… Письма. Харьков: Фолио, 2002; Собрание стихотворений. Харьков: Фолио, 2009; В стихах и в прозе. М.: Наука, 2013 (Лит. памятники); Уроки чтения: Из писем