1

Б. Пастернак, Переписка с Ольгой Фрейденберг, 131.

2

См., например: «Я начал примерно с 1927 ощущать значительное давление на мышление советских людей, с целью привести его в соответствие с текущей партийной линией»; «Я сожалел о том, что параллельно этому замечательному подъему промышленного строительства происходило заметное падение духовных ценностей» [Fischer, Му Lives in Russia, 23, 36–37, 41] и т. д.

3

А. Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 152.

4

Предоставим слово некоторым из южан — современников Ильфа и Петрова:

«Век шел на меня, составленный из практичнейших сплавов металла и совершенных механизмов, в конструкциях и формах которых я разбирался лучше, нежели в ссорах, происходивших в нашей семье. Именами века становились слова: Крупп и Крезо, Ферман и Блерио, Нью-Порт, Бенц и Рено, Мерседес, Виккерс… Со всех сторон предлагались веку эти имена… Для русских мальчиков, для обыкновенных мальчиков улицы, эти слова не казались замысловатыми. Это были слова их обихода» [Сергей Бондарин. Повесть для сына // Сергей Бондарин. Прикосновение к человеку. М.: Сов. писатель. 1973. С. 345].

«Рефлексия, самокопание не были в характере людей, населявших Одессу. В Одессе никогда не было богоискателей, визионеров, религиозных философов. Под этим плотным, вечно синим небом жили чрезвычайно земные люди, которые для того, чтобы понять что-нибудь, должны были это ощутить, взять на зуб. Заезжие мистики из северных губерний вызывали здесь смех. В Одессе никогда не увлекались Достоевским. Любили Льва Толстого, но без его философии. Здесь процветали в умах литературной молодежи Пушкин, Бальзак, Стивенсон, Чехов» [из воспоминаний Л. Славина, в его кн.: Писатель и его время, 10].

Жгучий интерес к технике XX века, в особенности воплощающей движение, скорость, силу, овладение пространством (автомобиль, самолет) — черта не только одесситов, но и вообще большой части интеллигентной молодежи революционного поколения. Как вспоминает поэт Л. Мартынов, чьи молодые годы прошли в Сибири, в журналах его интересовали «полеты моноплана Блерио и биплана Фармана, автомобильные гонки, железнодорожные катастрофы, подводные лодки и сверхдредноуты… И меньше всего меня привлекала Русь избяная, деревенская… Убогие бревенчатые срубики изб внушали мне такое уныние, что я пешком убежал в город…» [Воздушные фрегаты // Леонид Мартынов. Собр. соч. в 3 томах. М.: Худ. лит-ра. 1977. Т. 3. С. 11, 50].

Увлеченность людей того же круга и профиля, что и соавторы ДС/ЗТ, новейшей западной цивилизацией иллюстрируется личными примерами Маяковского, имевшего один из немногих тогда в Москве автомобилей, или М. Кольцова, который, по словам мемуариста, «боготворил технику», мечтал о космических полетах и в быту обрастал сверхсовременной аппаратурой — фонографами, громкоговорящим радио и др. [Дейч, День нынешний и день минувший, 63].

5

Подобной тактикой реориентации тоталитарного нажима в сторону плохих людей пользовались не одни лишь соавторы ДС/ЗТ: ее же мы находим, например, в классических «Двух капитанах» В. Каверина, в конце романа, где осторожно затрагивается тема репрессий, слежки и приспособления в 30—40-е годы (фигура фон Вышимирского; см.: Yuri Shcheglov. Aspects du mythe зоу!ёйцие dans les romans de V. Kaverin // Revue des Etudes Slaves. LXXI/3. 1999. P. 669–670).

6

Что писатели и журналисты выведены Ильфом и Петровым в далеко не лестном свете, подтверждается читательской реакцией А. А. Ахматовой: «В поезде, набитом писателями, жулик оказывается талантливее и умнее их всех» [Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. НМ 01.1989. С. 178]. Несмотря на это, как не раз здесь говорилось, данные персонажи представлены как «наши», причастные к великому общему делу и потому имеющие право на прощение.

7

Ситуация, когда человек получает достоинства и права в силу одной лишь принадлежности к «клану», достаточно известна в истории культуры. Достоевский, называя Толстого историографом и психологом русского дворянства, замечает у Толстого ту же тенденцию дегероизации индивида в рамках героизации целого, которую мы выделяем у Ильфа и Петрова: «В основах этого высшего слоя русских людей уже лежит что-то незыблемое и неоспоримое. Тут всякий индивидуум может иметь свои слабости и быть очень смешным, но он крепок целым, нажитым в два столетия, а корнями и раньше того, и/ несмотря на реализм, на действительность, на смешное и комическое, тут возможно и трогательное и патетическое…» [из рукописных редакций романа «Подросток»; Поли. собр. соч. в 30 томах. Т. 17. М.: Наука, 1976. С. 42–43].

8

О том, как стиль Ильфа и Петрова применялся и перерождался в позднейшей юмористике, см.: М. Чудакова, А. Чудаков. Современная повесть и юмор. НМ 07. 1967. С. 226–228.

9

А. Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, 288–289.

10

Сведения о наиболее частых выражениях В. Ленина взяты нами из справочного тома к его Полному собранию сочинений (см. Список литературы).

11

А. Селищев, Язык революционной эпохи, 27 и далее.

12

Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, «Dvenadcat' stul'ev» und «Zolotoj telenok»…, 202].

13

Из рецензии на роман П. Ярового «Жизнь цветет» [МГ 15–16. 1930].

14

Типичная для двадцатых годов практика «перетекстовки» старых песен («Революция в Европе» на мотив «Было дело под Полтавой», «Да здравствует Первое мая» на мотив «Оружьем на солнце сверкая» и т. д.), а также практика использования церковных напевов для советских песен, анализируется в кн.: Юрий Минералов. Так говорила держава. М.: Лит. ин-т им. М. Горького. 1995. С. 14–20.

По словам Минералова, «вся затея основывалась на наивном допущении, что текст есть «содержание» песни, а мелодия — лишь ее «форма»… Поэтому-де можно освободить форму от «вредного» и «устарелого» содержания» [17]. Иначе говоря, при таких адаптациях старая вещь произвольно расчленялась, и некоторые ее элементы использовались для создания советских идеологизированных объектов. Это — типичный случай рециклизации, а не мимикрии. Аспектом, шедшим на потребу агитпропа, в данном случае была неискоренимая привлекательность старых мелодий и слов, передававших новым словам свой эмоциональный импульс: новая песня с энтузиазмом воспринималась на волнах старой [см. выше: Минералов, 16]. Учитывая, что в этих переделках был неизбежно запрограммирован и обратный эффект — унижение любимой народом песни путем ее властно-бесцеремонной, почти издевательской откомандировки на службу противоположной идеологии, — можно видеть здесь, как в капле воды, всю извращенную сложность и поливалентность адаптивных процессов в советской массовой культуре тех лет.

Наряду с этими рециклизациями,