Я много лет боролся с бездетностью, и, как только примирился с этой печалью, начал отчетливо различать вернувшуюся надежду и понимать, как я могу быть продуктивным и размножаться[1640]. Тогда я не мог знать, действительно ли я хочу детей или просто жажду доказать неправоту всех, кто сожалел о моей сексуальной ориентации. Когда вы страстно мечтаете о луне, и вдруг вам предлагается весь ее серебряный свет, трудно вспомнить, что вы собирались с ней делать. У меня долгая история депрессии. Готов ли я отказаться от этого безрадостного «я» в пользу какого-то нового счастья или собираюсь застрять в бесконечной печали, для которой мне нужно было бы найти новые структуры? Я не смог бы привести в мир детей, если бы не смог защитить их от своих странствий в отчаянии. Зная, что воспитание детей – не лучший спорт для перфекционистов, я искал уроки смирения в семьях, с которыми беседовал. В своем беспокойстве я также продолжал вспоминать то, что моя мама сказала мне, когда я собирался сдавать на права: две вещи в жизни выглядят невероятно устрашающими, пока вы не поймете, что почти все их делают, – все водят машину и все заводят детей.

В детстве я не был популярен, и дети продолжали меня пугать. Я чувствовал, что в их глазах я все еще плохо играл в вышибалы, что у меня смешная походка и что я эмоционально бестактен, словом, что я сохранил все качества, из-за которых дети избегали меня в моем собственном детстве, качества, которые, как я со временем понял, сочетаются с моей сексуальностью. Я все еще боялся, что дети назовут меня геем, моя безопасная личность резонировала, как в инсульте, когда с ней говорил ребенок. Я избегал детей из-за силы чувства, которое они вызывали во мне. Как и любое сильное чувство, его было трудно считать; проявлялась скорее его сила, чем его природа. Обычно я с облегчением оставлял чужих детей через несколько часов общения. Стал бы я чувствовать иначе, будь у меня свои? Моя постоянная темная фантазия заключалась в том, что у меня родятся дети, они мне не понравятся, а я вынужден буду остаться с ними на всю оставшуюся жизнь. Моя связь с моими родителями была источником огромной радости для меня и для них, и я хотел повторить это, но большая часть моего отчаяния также повлияла на динамику моей семьи, где эмоции могли быть настолько сильными, что было трудно увидеть разницу между тем, что случилось со мной, и тем, что случилось с ними. Я был поглощен тем, что был сыном, и только недавно спасшись из пасти этого кита, я боялся того, что поглотит меня, когда я стану отцом. Я боялся и того, что начну подавлять ребенка, который будет отличаться от меня, поскольку и я временами чувствовал себя угнетенным.

У Джона, когда я с ним познакомился, уже был биологический сын. Джон и биологическая мать ребенка, Лора, были сослуживцами, и Лора наблюдала за ним в течение многих лет, прежде чем она и ее партнер Тэмми попросили его помочь им завести ребенка. Хотя он и не был с ними особенно близок, он согласился, и они подписали юридические документы, в которых он отказался от отцовских прав, а они отказались от требований о поддержке. Он предлагал участвовать в жизни ребенка в той мере, в какой сможет, если ребенок и его матери того пожелают, но из уважения к Тэмми как приемной матери он оставался в значительной степени в стороне. Он не сразу представил меня Тэмми и Лоре, но в 2001 году, через несколько месяцев после начала наших отношений, мы столкнулись с ними и с их малышом Оливером на ярмарке штата Миннесота. Оливер, неспособный услышать разницу в произношении, вместо «папа-донор» назвал Джона «папой-донатом»[1641], что всех рассмешило. Но тогда кем был я? Спустя 18 месяцев они снова попросили Джона стать их донором, и впоследствии Лора родила Люси. Я с подозрением относился к связи Джона с этой семьей и в то же время был очарован. У Джона были дети, и я смотрел на них в поисках ключей к разгадке того, кем он был на самом деле. Они мне пока не нравились, но это не имело отношения к этой схватке эмоций и биологии.

Я в течение нескольких лет обдумывал возможность иметь своих собственных биологических детей. В 1999 году во время деловой поездки в Техас я посетил ужин, на котором присутствовала моя подруга по колледжу Блейн. Блейн всегда была для меня чем-то волшебным: рефлексивно-добрая, с острым умом, которым она никогда не хвасталась, и неподвластной времени грацией. Блейн недавно развелась и вскоре после этого потеряла мать. Она упомянула в нашей беседе, что лучшее, что она может воздать своему счастливому детству, – собственное материнство. В беззаботной манере за столом, за которым было много других людей, я сказал, что готов стать отцом ее ребенка. Она бросила мне в ответ, что может поймать меня на слове. То, что она действительно может захотеть завести от меня ребенка, было невообразимо. Я предложил это из формальной вежливости, такой же, с какой я приглашал новых знакомых из отдаленных стран зайти выпить, если они когда-нибудь окажутся в Гринвич-Виллидж. Однако, вернувшись домой, я написал ей письмо и сказал, что знаю, что она, вероятно, пошутила, но я думаю, что она станет лучшей матерью в мире, и надеюсь, что она заведет с кем-нибудь ребенка.

Четыре года спустя, в 2003 году, Блейн прилетела в Нью-Йорк на мою спонтанную вечеринку по поводу сорокалетия. Следующим вечером мы пошли поужинать и поняли, что оба хотим довести до конца проект с рождением ребенка. Я никогда не бывал удостоен такой чести и был напуган. Наши договоренности в чем-то были похожи на соглашение Джона с Тэмми и Лорой, но в чем-то были другими. Я буду законным отцом ребенка, который будет носить мою фамилию. Хотя наш ребенок будет жить в Техасе с Блейн, мои отношения с ним будут явно отношениями отца и ребенка.

Я не был готов сразу рассказать об этом Джону, и, когда я сказал, он взорвался, как я и боялся. Он был просто донором спермы. Я буду в постоянных, глубоких отношениях с Блейн, которые, как он опасался, могут стать смертельной угрозой для наших с ним. Так началась самая сложная эпоха в наших отношениях. Мы говорили об этом несколько месяцев – Джон и я, Блейн и я, – и переговоры плавно приобрели интенсивность и накал балканских встреч по мирному урегулированию. Три года ушло на то, чтобы сгладить детали, но Джон, чья доброжелательность всегда побеждала, наконец смягчился, и мы с Блейн добились ее беременности благодаря процедуре ЭКО. Тем временем Блейн встретила своего нового партнера Ричарда, что установило разумный, хотя и необычный баланс. Чем более любопытными были наши соглашения, тем более традиционными они становились. Джон ранее предлагал нам пожениться, и я решил поддержать эту идею, хотя все еще с подозрением относился к однополым бракам. Отчасти женитьба была моим способом убедить Джона в главенстве его роли в моей жизни, пока мы продвигались вперед с планом Блейн, но вскоре это стало для меня более глубоким способом отметить его красоту, остроумие и чувство моральной целостности, тот факт, что моя семья и друзья обожали его, и то, как он мог видеть то же самое в их сердцах, что и я. Мы связали себя узами брака 30 июня 2007 года на свадьбе, которую провели за городом, и я подумал, что, если все мои травмы привели меня к этому дню, они не были такими ужасными, какими казались прежде. В своем свадебном тосте я сказал: «Любовь, которая не осмеливалась произнести свое имя, теперь зазвучала во всеуслышание». Пришли Тэмми, Лаура и их дети, Оливер стал хранителем колец. Блейн, находившаяся на четвертом месяце беременности ребенком, которого она и я зачали вместе, приехала с Ричардом, и Джон рискнул сказать, что наша свадьба стала первой гей-свадьбой по залету.