После рождения Джорджа возник вопрос, как могут сложиться все наши отношения. Мы с Джоном полностью отвечаем за Джорджа. Мы с Блейн заранее договорились, что основные решения в отношении маленькой Блейн будем принимать вместе. У Лоры и Тэмми отдельные родительские права, и мы не устанавливаем курс воспитания для Оливера и Люси, а Лора и Тэмми – для Джорджа. Эти три истории различны, и так же, как большинство родителей пытаются подавить соперничество между братьями и сестрами, мы изо всех сил пытаемся избежать ситуативных сравнений. Случайные трения возникают из-за противоречивых приоритетов и границ, несопоставимых ресурсов, бесчисленного множества стилей воспитания, но все затмевает тот факт, что наша система работает. Мы упорно боролись за семейные отношения, в которых спотыкаются другие, и в нашей взаимной преданности отразился мир тех, кто сумел принять себя.

Должно быть, вести жизнь, где вам не нужно постоянно придумывать все роли, где есть сценарий, которому нужно следовать, неизмеримо легче. Мы часто чувствовали себя Христофором Колумбом, который впервые высадился на диких берегах любви, и, хотя быть пионером – это захватывающее приключение, но иногда мы все-таки предпочитаем места, где дороги уже проложены, а доступ в интернет беспроводной. Большинство людей готовы к тому, что у них будут дети, и это связано с определенной предрасположенностью к этому. Я ожидал, что у меня не будет детей, и то, что все оказалось совсем не так, привнесло еще более странные открытия в мою жизнь. Мы приняли множество осторожных и продуманных решений, но большая часть самого процесса их принятия на самом деле не основывалась на нашем выборе. Как и другие родители, я просто проживал свою жизнь изо дня в день, пока необычное не превратилось в банальное. Я сказал, что родители не воспроизводят, а создают. Но фактически мы еще и открываем новый мир. Иногда я думаю о своей жизни как о 40 годах тяжелого подъема на крутой холм, где я наконец взялся за руки с Джоном, потом с Блейн, Тэмми и Лорой, а потом и со всеми остальными, о ком идет речь в этом томе. Каким-то образом многие из нас добрались до вершины горы, и когда я посмотрел вниз, то увидел, что все творение лежит у моих ног. Когда я сомневался, то понятия не имел, что это и есть то, к чему я так стремлюсь: 40 лет в пустыне никого не готовят к такому взгляду.

Мы с Джоном разослали сообщения о рождении ребенка, к которым прикрепили фотографию нас с Джорджем. Одна из двоюродных сестер Джона вернула свой экземпляр с краткой припиской, которая начиналась со слов: «Ваш образ жизни противоречит нашим христианским ценностям» – и заканчивалась словами: «Мы не желаем больше общаться». Некоторым людям претит идея называть одной семьей пять основных родителей и четырех детей в трех штатах, а может быть, они опасаются, что существование нашей семьи каким-то образом подрывает их семьи. Однажды за обедом одна моя старая подруга сказала мне: «Разве не чудесно, как твой отец принимает твоих детей?» Я заметил, что мои дети – это его внуки, и она повторила: «Да, но все же…» Эта предполагаемая оболочка негатива тяжела. Некоторые люди попадают в ловушку веры в то, что любовь приходит в ограниченных количествах и что наша любовь исчерпывает запасы, которые им нужно черпать. Я не приемлю конкурентные модели любви, только аддитивные. Мой путь к семье и эта книга научили меня, что любовь – это возвышающее явление, что каждое проявление любви усиливает всю остальную любовь в мире, что, как любовь к своей семье может быть средством любить Бога, так и любовь, которая существует в любой семье, может укрепить любовь всех семей. Я поддерживаю репродуктивное либертарианство: ведь, когда у каждого есть самый широкий выбор, пределы любви становятся еще шире. Привязанность, которую члены моей семьи обрели друг в друге, – это не лучшая любовь, это еще одна любовь, и так же, как разнообразие видов имеет решающее значение для поддержания жизни планеты, так это разнообразие укрепляет экосистему доброты. Как выясняется, менее хоженая дорога ведет примерно к тому же месту.

Кто-то разрешает когнитивный диссонанс, принимая то, что уже слишком поздно менять, и с этой точки зрения мне интересно, нашел ли бы я столько радости в браке и детях, если бы они родились легко: был бы я, например, натуралом или вырос бы 30 годами позже в несколько более гостеприимном обществе. Возможно, я бы радовался им так же; возможно, те усилия, что я приложил для осознания и принятия себя, можно было бы направить на более широкий круг вызовов. Однако я убежден, что эта борьба дала мне видение себя как родителя, которого у меня не было бы без нее. Так много во мне было посвящено одиночеству, и теперь я больше не одинок. Теперь дети делают меня счастливым. Поколение назад эта любовь осталась бы бездействующей и нереализованной. Но то же самое относится и к любви, описанной в этой книге, любви всех этих родителей к детям, которые когда-то умерли бы молодыми, были бы брошены в тюрьму или жили бы, не получая признания, что они тоже люди. Моя семья более радикальна, чем большинство других, по иным причинам, которые я описал, но все мы являемся сторонниками революционной любви, любви несмотря ни на что.

Боль – это порог близости, а катастрофа прижигает преданность. Я знаю это, но постоянно удивляюсь, сталкиваясь с этим снова и снова. Уязвимость может приводить в ярость и депрессию, и все же она притягивает к себе. В то время как я в основном влюблялся в друзей, которых обожаю, потому что они мудрые, добрые, щедрые и веселые, я любил их особенно остро, когда они или я были грустны, потому что в тяжелые времена возникает психическая близость, которой счастье не соответствует. Моя депрессия привела к близости с отцом, которой я никогда бы не знал, если бы он не помог мне в этой борьбе. Как родитель, хотя я и люблю веселье, я знаю, что привязанность возникает, когда становится темнее всего. Воспитание – это упражнение в безопасности, а постоянная угроза опасности – вот что превозносит родительскую любовь над привязанностью: без ночных кошмаров, сильных лихорадок, ушибов и горя она стала бы второсортным развлечением.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что внимание к потребностям ребенка – это суть удовлетворения. И с этой точки зрения вполне осмысленно то, что трудная любовь, пронизывающая эти страницы, настолько глубока. Больше всего на свете я хочу, чтобы мои дети были счастливы, и я люблю их за то, что они грустят, и беспорядочный проект по превращению этой печали в радость стал двигателем моей жизни – как отца, как сына, как друга и как писателя.

В течение многих лет я был историком печали. Картины отчаяния вызывают всеобщее восхищение, и обычно считается, что абсолютная мрачность отражает честность автора. Когда я попытался написать о счастье, я получил обратное откровение: вы не можете писать о нем и не показаться поверхностным. Но о чем бы вы ни говорили, о чем-то печальном или о чем-то радостном, вы остаетесь честны настолько, насколько честен тот, кто говорит, что небо голубое, умолчав о черной земле под ногами. Семьи, с которыми я встречался, в основном стремятся смотреть вверх, но они честны в этом. Меня не смущает то, что эта книга время от времени наполняется всплесками восторга, и я отвергаю концепцию того, что красота – враг истины или что боль и радость не могут быть зайцем и черепахой из басни Эзопа.

Писатель-реалист Уильям Дин Хауэллс однажды написал Эдит Уортон[1643], что «американская публика всегда хочет трагедии со счастливым концом»[1644]. Смысл его замечания заключается в том, что у нас не хватило бы смелости на то, чтобы Лир сошел с ума на вересковой пустоши с нулевыми шансами на воздаяние. Я бы предложил другое прочтение. Я бы сказал, что наш персонаж все чаще стремится к трансформации. Ранние психоаналитические модели основаны на принятии жизненных проблем. Современные методы лечения сосредоточены на их решении, устранении или переопределении в нечто иное, нежели проблемы. Но нет ли в этом забронзовевшем триумфализме какого-то мошенничества? Люди часто изображают счастье, которого не чувствуют. Люди, чей невроз превратился в страдания, не только несчастны, но и верят, что потерпели поражение. Но жизненно важным элементом этого стремления к бесконечному свету является непоколебимая вера в то, что катастрофы должным образом заканчиваются разрешением, что трагедии – это лишь фаза, а не финал.