Климента Ефремовича с 4-го съезда РСДРП, компанию, в которую они входили, Ленин называл «могучей кучкой»? Нужно ведь еще знать, что Врангеля Фрунзе громил, командуя фронтом, вместе со Сталиным, который входил в Военный совет фронта. Нужно еще знать, что когда Фрунзе ввели в Реввоенсовет Республики, то Троцкий демонстративно из Реввоенсовета вышел. Именно потому вышел, что туда ввели Фрунзе.

Почти одновременно с «Повестью непогашенной луны» вышел сборник рассказов И. Бабеля «Конармия». Как Бабель остался жив после публикации «Конармии» — я даже не представляю. Я бы на месте С. М. Буденного отрезал ему его собачью голову тупой саблей.

«Конармия» была переиздана в 1989 году, я, только дембельнувшись из армии ее и прочел, сразу прочел и понял, что написана дикая чушь. Не может описанная в сборнике войсковая часть воевать принципиально. Эта банда отмороженных мародеров и погромщиков не то, что разбежится при первых выстрелах, ее невозможно даже к линии фронта подвести. И комдивами не могут быть такими, которые у Бабеля описаны. Какая-то карикатурная атаманщина. Даже по сравнению с реальной атаманщиной времен еще свободного казачества бабелевская конармия — карикатура. Управлять дивизией, да еще кавалерийской, да еще в боевых условиях, тот комдив Апанасенко, что у Бабеля, не мог не при каких условиях. Да, и комдивы Первой Конной, и сам Семен Михайлович аттестатами и дипломами о наличии образования похвастаться не могли. Только зять Буденного, артист Державин, рассказывал, что он как-то спросил, читал ли Семен Михайлович «Войну и мир»? «Еще при жизни автора» — был ответ.

Вы, закончившие советскую среднюю школу, с аттестатами, все читали «Войну и мир»? Если честно?! Так что, аттестат об образовании и само образование — вещи суть несовпадающие зачастую.

«Конармия» первоконников возмутила. Клевета была слишком подлой. Буденный назвал Бабеля литературным дегенератом.

Под защиту этого дегенерата взял М. Горький. Алексей Максимович увидел в расхристанной вольнице, описанной Бабелем, какое-то стремление к свободе. Кто интересовался жизнью и творчеством Горького, тот понимает истоки его заблуждения. Да еще это был период, когда Горький на Капри продолжал находиться в плену своих заблуждений относительно сути большевизма. Ему казалось, что вместо свободы большевики принесли народу диктатуру, он долго не мог осознать, что диктатура пролетариата и есть свобода для народа. Поэтому — как бы не затравили «свободного художника».

И также, как в 17-м году в Петрограде, на Капри вокруг Горького вилась разная шушера, рассказывая ему про ужасы «тоталитаризма». Но большевики заявили, что Горький — наш, пролетарский писатель, и никому его мы не отдадим. Борьбу за Горького Сталин и его соратники выиграли. Алексей Максимович всё больше и больше убеждался, что в СССР происходит нечто не похожее на «тоталитаризм». Не только из газет убеждался. Горького в СССР очень много издавали, его творчество активно пропагандировали, в результате на Капри шли потоки писем от его поклонников из Советского Союза. Кто только не писал: и рабочие, и военные, и воспитанники детских колоний, и заключенные из лагерей.

В 32-м году Алексей Максимович окончательно вернулся на Родину. Но до этого возвращения, он еще дважды посетил СССР, в 28-м и 29-м годах. В 29-м году он побывал и на Соловках, по результатам поездки написал очерк «Соловки». Восторженный. Так и написал, что если бы в каком-нибудь «культурном» государстве была такая тюрьма, то это «культурное» государство о ней на весь мир раструбило бы, как о величайшем своем достижении.

Ю. В. Чирков так описывает один эпизод пребывания Горького на Соловках, он сам свидетелем не был, ссылается на рассказы заключенных:

«Потом Горький захотел посмотреть Секирную гору. Начальство не смело перечить и предоставило гостю экипаж, свита разместилась на дрожках и поехали. На Секирной горе Горький и церковь знаменитую посмотрел, и маяк, и пейзажами полюбовался, особенно серебряной гладью озера Красного, изукрашенного зелеными островками. И захотелось ему к этому озеру проехать, благо было до него всего километра два. Тут-то и произошла беда.

На перекрестке дороги Горький повстречал колонну лагерников-лесорубов. Они шли попарно. Каждая пара несла на плечах тяжелое бревно. Согнутые спины, опущенные головы, рваная одежда, лапти на ногах. Сбоку колонны шли стрелки. При виде начальства колонна остановилась, головы поднялись. Остановился и экипаж Горького. Он сидел, опираясь на трость, и растерянно смотрел на серые истомленные лица.

— Алексей Максимович, здравствуйте! — закричал кто-то из колонны.

Несколько пар бросили бревна и устремились к экипажу.

— Погоняй, что встал! — закричал начальник управления кучеру.

— Погодите, — сказал Горький, вставая в экипаже во весь рост.

— Это Горький, Горький! — кричали в колонне. — Горький! Спасите нас! Мы погибаем!

— Спокойно, товарищи. Говорите кто-нибудь один, — сказал глухо Горький. Стало тихо.

— Алексей Максимович, вы меня не узнаете? Мы с вами вместе сидели в тюрьме в 1905 году, — спокойно сказал, сняв шапку, седой иссохший старик. — А потом вы меня в своей газете печатали. Много нас здесь, прошедших через царские тюрьмы, а эту не переживем.

Он закашлялся, сплевывая кровь. Горький стоял в экипаже и тихо плакал.

— Надо ехать, — прошептал начальник и толкнул кучера. Экипаж рванулся.

— Напишите заявление, — крикнул, оборачиваясь, Горький.

— Кому? На деревню дедушке? — крикнул старик и стал поднимать бревно.

Сытые лошади шустро везли экипаж. Горький вытер слезы и сказал:

— Светло-то как, а по часам-то в Москве уже ночь.

В очерках о Соловках все было в розовых и голубых тонах, и встреча у Секирной горы Алексеем Максимовичем не упоминалась.»

Всё в этом рассказе, разумеется, вымысел. За исключением того, что некоторые заключенные попробовали Алексею Максимовичу на жизнь пожаловаться. Но после того, что Горький увидел в тюрьме, он «оглох», в хорошем смысле слова, эти жалобы не воспринимал. И принял окончательное решение вернуться в страну.

«Он закашлялся, сплевывая кровь…» — это вообще безобразная выдумка. Такого на Соловках быть не могло по определению. Сам же Чирков на страницах этой же своей книги писал, что Соловецкая больница была такой, какую и в столице нужно еще было постараться найти.

А Ю. В. Чирков попал на Соловки в 1935 году, в возрасте 15 лет он получил свой первый срок — 3 года заключения. Да-да, подросток, плачьте гуманисты над его трудной судьбой. Мальчика из интеллигентной семьи, со школьной скамьи отправили в тюрьму. Сатрапы! Разве могут подростки преступления совершать?! Да вы что?! Онижедети!..

* * *

За что посадили Юрочку Чиркова известно только с его слов — за попытку взрыва мостов и подготовку покушения на