грядках с лепешней. В больнице у него был выходной. Прекрасный летний день. Волосы Луиса серебрились на солнце – по этому сиянию Син его и отыскала.

Он сидел на земле, в грязи. По выходным он отрабатывал смены на системе орошения, состоявшей из множества арыков, насыпей и ставень, требовавших неутомительного, но постоянного присмотра, – лепешня хорошо росла только при хорошем, но не избыточном поливе. Клубни ее, смолотые в муку или запеченные целиком, стали основным продуктом питания с тех пор, как Лю Яо вывел наконец съедобный сорт. Даже те, кому нелегко было переварить местные злаки, на диете из лепешни процветали.

Орошением занималась ребятня десяти-одиннадцати лет, старики, инвалиды – силы тут не требовалось, только терпение. Луис сидел около ворот, отводивших воду из Западного ручья то в одну, то в другую половину оросительной сети. Иссохшие, смуглые ноги он вытянул вдоль берега; костыль лежал рядом. Прикрыв глаза, Луис смотрел на солнце – откинувшись назад и опершись ладонями о жирную черную землю. Кроме шорт, на нем была только потрепанная, разношенная майка. Он был стар и изувечен.

Присев рядом, Син окликнула его по имени, но Луис только промычал что-то, не сдвинувшись и даже не открыв глаз. Син пристроилась рядом на корточках, глядя ему в лицо. Вскоре губы его показались ей настолько прекрасными, что она не удержалась – поцеловала его.

Луис открыл глаза.

– Ты спал?

– Я молился.

– Молился!

– Поклонялся?

– Поклонялся чему?

– Солнцу? – неуверенно предположил он.

– Только меня не спрашивай!

Он посмотрел на нее – как всегда, с нежной настойчивостью, ничего не требуя и ничего не скрывая, как смотрел на нее с той поры, когда им обоим было по пять лет. Нет, не на нее – в нее.

– А кого мне еще спросить? – проговорил он.

– Насчет молитв и поклонений – только не меня.

Она устроилась поудобнее на краю арыка, лицом к Луису. Солнце грело ей плечи. Затылок прикрывала шляпа, неумело сплетенная Луизитой из соломы.

– Скомпрометированные обороты, – заметил Луис.

– Подозрительная идеология, – согласилась Син.

Слова вдруг показались ей очень вкусными, такие длинные – «скомпрометированный!», «идеология!» – потому что здесь все слова были маленькие, короткие, тяжелые: «еда», «крыша», «топор», «дать», «делать», «спасти», «жить». Вышедшие из употребления длинные, воздушные слова пролетели, притягивая внутренний взор, точно порхающая на ветру марипоза.

– Ну, – пробормотал Луис, – не знаю…

Он задумался. Син наблюдала.

– Когда я сломал колено и мне пришлось отлеживаться, – выговорил он, – я решил, что без восторга нет смысла жить.

– Благодати? – помолчав, переспросила Син сухо.

– Нет. Благодать – это форма виртуальной нереальности. Я сказал – восторга. На борту я не знал его. Испытывал только здесь. Иногда. Мгновения безоговорочного бытия. Восторг.

Син вздохнула:

– Заслуженного.

– О да.

Они еще немного посидели молча. Южный ветер подул, и стих, и задул снова, принося запах мокрой земли и цветущей фасоли.

– «Когда я стану бабкой, мне говорят, я пройду под небесами мира иного», – прошептал Луис.

– Ох, – выдавила Син и запнулась в полувздохе-полувсхлипе.

Луис взял ее за руку.

– Алехо пошел с мальчишками на рыбалку, вверх по ручью, – пробормотала она.

Он кивнул.

– Я слишком много тревожусь, – проговорила она. – Тревога убивает восторг.

Луис снова кивнул.

– Но я о другом думал… – проговорил он, помедлив, – когда я молился, или что это было, я думал… думал о земле. – Он набрал в ладони крошковатого равнинного чернозема и отпустил, глядя, как тот просыпается из рук. – Думал, что, если бы я только мог, я бы встал и танцевал по ней… Потанцуй за меня, Син! – попросил он вдруг.

Та посидела еще минуту, потом встала – тяжело было подниматься с низкого бережка, старушечьи колени подгибались – и замерла.

– Так глупо себя чувствую, – пожаловалась она.

А потом подняла руки и развела, точно крылья. Посмотрела вниз, на свои ноги, и сбросила сандалии, оставшись босиком. Шаг вправо-влево-вперед-назад. Син подступила к Луису, протянула ему руки и, взявшись, подняла старика на ноги. Луис рассмеялся; Син чуть улыбнулась, покачиваясь из стороны в сторону. Ноги ее отрывались от земли и опускались вновь, а Луис стоял недвижно, держа ее за руки. Так они и танцевали.

Кувшин воды

Однажды богатый купец Митрай из города Банкалы призвал к себе своего слугу по имени Кас и сказал ему:

– Ты человек верный и всегда честно исполняешь службу. В награду я тебе дам важное поручение.

Слуга поклонился.

– Отнеси мой дар святому человеку Матуа в город Анун.

Слуга поклонился.

Хозяин больше ничего не прибавил, и тогда слуга сказал:

– Чтобы попасть в Анун, я должен пересечь пустыню Сес-Хаб.

– Да.

– Говорят, на дороге через пустыню караванщикам досаждают грабители, а в оазисах бесчинствуют разбойничьи племена. Дозволено ли мне взять с собою людей и лошадей?

– Пойдешь один и пешком.

Кас задумался и почтительно проговорил:

– Это скорее испытание, а не награда.

– Тебе судить, что это, – ответил Митрай. – Вот дар, который ты вручишь святому человеку.

Он указал на запечатанный кувшин, что стоял на столе, – самый обычный оплетенный коричневый глиняный кувшин.

– Как видишь, ему нечем привлечь алчных разбойников и кочевников.

– Что в кувшине, господин?

– Вода, – ответил Митрай. – Вот тебе деньги на дорогу. Спрячь их получше и молись, чтобы тебе не встретились злые люди. Отправляйся завтра и возвращайся с ответным подарком или же передай мне слова святого праведника. Да будет твой путь благословен!

Кас еще раз поклонился, взял кувшин, оплетенный пеньковой веревкой, и ушел.

В том богатом доме не было помещения для слуг – они жили в лачугах на заднем дворе. Большинство занимались черной работой – подметали, носили воду, перетаскивали навоз из конюшни на компост для сада. Кас в детстве тоже выполнял такую работу, но потом господин его приметил за быстроту ума и трудолюбие. Митрай давал ему разные поручения. Кас доказал свою надежность, и теперь Митрай только его одного из всех отправлял доставлять письма и приносить ответы от купцов и правительственных чиновников Банкалы. Зная его честность, господин без колебаний мог велеть ему отнести мешок золотых монет кредитору или рубин в подарок даме – так, чтобы никто не узнал.

Кас постоянно имел дело с богатыми людьми, и оттого одежда у него была получше, чем у его друзей, и содержал он ее в чистоте.

– Таба, – сказал он, войдя в общую лачугу, – дай мне твою одежду, а ты возьми эту рубашку.

– Наденешь вот это? – Молодой человек подергал свою заношенную рубаху и рваную тряпку, которая считалась у него набедренной повязкой.

– Надену.

– А мне свою рубашку отдашь? Насовсем?