ее привязанностях сталкиваются дом земной и дом небесный: ищет третьего, преодолевающего первые два.

Об этом третьем раньше всего и прямее всего она пишет в «Новогоднем» на смерть Рильке: «Если ты, такое око — смерклось, Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть, Значит (тмится! Допойму при встрече) — Нет ни жизни, нет ни смерти, — третье, Новое. И за него… Буду чокаться с тобою тихим чоком Сткла о сткло? Нет — не кабацким ихним: Я о ты, слиясь дающих рифму: Третье». То же самое, восемь лет спустя, в «Надгробии» на смерть Гронского: «Напрасно глазом — как гвоздем, Пронизываю чернозем: …Здесь нет тебя — и нет тебя. Напрасно в ока оборот Обшариваю небосвод: …Там нет тебя — и нет тебя. Нет, никоторое из двух: Кость слишком — кость, дух слишком — дух, Где — ты? где — тот? где — сам? где — весь? Там — слишком там, здесь — слишком здесь… Не ты — не ты — не ты — не ты. Что бы ни пели нам попы, Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть, — бог — слишком бог, червь — слишком червь». «Третьим» далее оказывается память в людских сердцах — мотив достаточно традиционный. Наконец, прозаический комментарий, раскрывающий это «третье», — в письме к Тесковой (февраль 1928): «Я никого не люблю — давно… Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь. Вы же знаете, что пол и возраст ни при чем. Мне к Вам хочется домой: ins Freie; на чужбину, за окно. И — очарование — в этом ins Freie — уютно, в нем живется: облако, на котором можно стоять ногами. Не тот свет и не этот, — третий: сна, сказки, мой». Здесь «дом — чужбина» — реминисценция из любимых цветаевских стихов Пастернака о начале поэзии «Так начинают…»; «за окно» — самоубийство, знакомый путь в смерть; «чудо чужого» — радость освоения и присвоения иного мира. Наконец, «сон, сказка, мое» неожиданно напоминает нам о приметах доброго дома детства и позволяет найти правильный путь к цветаевскому «третьему».

Главная черта доброго дома детства, отличавшая его от гнетущего дома у Старого Пимена, была открытость сказке, сну, устремленность через них к высшему миру. В небесном доме Цветаевой этого нет: совершенство достигнуто, стремиться не к чему, он закрыт. Стало быть, третий путь Цветаевой — в том, чтобы преодолеть совершенство, сделать стремление ввысь бесконечным. Этот образ возникает в том же «Новогоднем», где впервые сказано про «третье»: «…Не один ведь рай, над ним — другой ведь Рай? Террасами? Сужу по Татрам — Рай не может не амфитеатром Быть… Не ошиблась, Райнер, бог — растущий Баобаб? Не Золотой Людовик — Не один ведь бог? Над ним другой ведь бог?» Слова о боге, ускользающем в бесконечность, были подготовлены небольшим стихотворным циклом «Бог» (1922), возникшим среди работы над большим циклом «Деревья»: «То не твои ли Ризы простерлись В беге дерев?.. Книги и храмы Людям отдав, взвился. Тайной охраной Хвойные мчат леса… Бог из церквей воскрес!» И затем: «О, его не привяжете… О, его не приручите… О, его не догоните… Ибо бег он — и движется. Ибо звездная книжища Вся: от Аз и до Ижицы — След плаща его лишь!» Окончательную разработку эта идея получает в «Поэме воздуха», которую Цветаева, как мы помним, считала переломным и программным своим произведением. Поэма описывает вознесение души после смерти через семь небес в бесконечность мысли: «В полное владычество Лба. Предел? — Осиль: В час, когда готический Храм нагонит шпиль Собственный — и вычислив Всё, — когорты числ! — В час, когда готический Шпиль нагонит смысл Собственный…» — на этом оборванном стихе кончается поэма. Не земной дом Жизни, не небесный дом Смерти, а вечное движение прочь от самой себя — такова оказывается метафизика образа дома у Марины Цветаевой.

Метафизическое осмысление пришло поздно, но сам мотив вечного движения по жизни, не находящего приюта, знаком стихам Цветаевой очень давно — с «бродяжьих» и «цыганских» стихотворений 1916–1917 годов: «Всюду бегут дороги…», «Милые спутники, делившие с нами ночлег…», «Мой путь не лежит мимо дому…» и др. Одно из самых первых — «В огромном городе моем — ночь. Из дома сонного иду — прочь…» становится основой для одной из самых последних цветаевских формулировок этого жизненного принципа: «Дом, это значит: из дому В ночь» («Поэма конца»). Но здесь это движение — беспорядочное, не целеустремленное, возвращающееся на круги своя: в стихотворении «Так из дому, гонимая тоской…» героиня из «страсти — позабыть» уходит и опять приходит, «чтоб вновь найти тебя!» — ср. в «Истории одного посвящения» описание Мандельштама в Александрове, которому «всегда отовсюду хотелось домой… А из дому — непременно — гулять». К этим же мотивам, по-видимому, восходит уже цитированное самоописание в письме к Пастернаку: «Я приручила свою душу жить за окнами… не допускала ее в дом…» и т. д. — и затем в письме к Тесковой: «ins Freie, на чужбину, за окно».

И теперь — чтобы вернуться к началу — последнее. Письмо к Тесковой, как мы помним, продолжалось: «И — очарование — в этом ins Freie — уютно, в нем живется: облако, на котором можно стоять ногами». Что это значит? Очевидно, только одно: даже полет в бесконечность и вечность требует остановок и передышек на пути. Даже в «Поэме воздуха» полет был с «паузами: пересадками С местного в межпространственный — Паузами, полустанками…» и т. д., кончая словами «Землеотсечение. Кончен воздух. Твердь». И тогда земным аналогом этим небесным приостановкам на облаке или на тверди будет тот последний упоминаемый в стихах Цветаевой «дом — так мало домашний», так не похожий на добрый дом детства: дом-ночевка, дом-пересадка:

Не рассевшийся сиднем

И не пахнущий сдобным,

За который не стыдно

Перед злым и бездомным:

Не стыдятся же башен

Птицы — ночь переспав.

Дом, который не страшен

В час народных расправ!

Гастрономический пейзаж

Об одной литературной встрече М. Цветаевой и Б. Пастернака

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. II. О стихах. М., 1997. С. 162–167 (впервые опубликовано: Гаспаров М. Л. «Гастрономический пейзаж» в поэме Марины Цветаевой «Автобус» // Русская речь. 1990. № 4. С. 20–26).

Мне хотелось бы высказать предположение по поводу происхождения одного мотива