Но ужасное это событие доказывает, Государь, насколько важно, чтобы Вы всеми возможными познаниями располагали, перед тем как сделать выбор среди тех планов, какие будут Вам представлены, и, следовательно, чтобы рассмотрение их происходило в Вашем присутствии. Ваше августейшее присутствие очистит сердца соревнующихся, заставит замолчать страсти и неукоснительно подвигнет каждого признать прямодушно собственные ошибки. Нет более верного средства истину узнать. Пожалуй даже, средство это единственно возможное. Поймите, что Вы на нашу нравственность огромное имеете влияние. Честь быть допущенным к такому испытанию станет для соревнующихся самой славной наградой за усердие, а обнародование этого факта докажет, какое большое значение придаете Вы решению этой важнейшей проблемы.

Работал я <всю неделю> дни и ночи напролет, невзирая на слабость здоровья, над задачами, которые герцог Вюртембергский предложил мне решить, и завтра ему решение представлю.

Неужели недостоин я двух строк, Вашей дражайшей рукою начертанных, из которых узнал бы я, хотите Вы меня увидеть или нет? Теперь отъезд мой только от этих строк зависит. Не будьте жестокосерды с

Вашим Парротом.

217. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург], 22 февраля 1825 г.

Государь!

Итак, жребий брошен. Больше я Вас никогда не увижу. Сегодня я уезжаю.

Не стану Вам своими сожалениями докучать. Должен верить в то, что такова воля Провидения, и покориться его воле. Итак, будьте счастливы, более счастливы, если возможно, чем если бы Вы меня еще раз увидели!

Однако теперь, когда человек, который был Вам так верен, с Вами попрощался, позвольте ему Вам еще раз вручить дань своей привязанности, которую надеялся он Вам на словах вручить, чтобы <Ваши сомнения развеять> с Вами говорить с такой откровенностью, какая даже мертвым не доступна. Нижеследующая записка написана была более двух лет тому назад. Благоволите ее прочесть, прежде чем продолжать чтение письма. Содержит она факты невероятные.

* * *

Увидели Вы в сей записке имена князя Голицына и г-на Магницкого. С тех пор имел я случай убедиться, что самая большая ошибка первого в том заключается, что он слишком доверял наущениям второго, который ныне сделался губителем народного просвещения.

С тех пор спрашивал я себя сотню раз, с помощью какого рычага приобрел этот жестокосердый человек такое пагубное влияние и сделался начальником департамента, который он совершенно подавляет, и я вынужден был, на основании фактов, прийти к выводу, что удалось ему это потому, что окружил он благородную и рыцарственную душу Вашего Величества, душу без страха и упрека, облаком страхов и подозрений, сквозь которое продолжает она светить то более, то менее ярко, а порою раздирает это коварное облако, дабы воссиять во всем своем блеске.

Счастливы ли Вы, Государь, в этом тумане недоверия, который стесняет во всякую минуту природные Ваши порывы, заставляет Вас на ощупь двигаться и при каждом шаге почву проверять, вооружает против вернейших Ваших подданных ту руку, что желала бы только благодеяния рассыпать, рисует Вам в самых черных красках юношество, то самое юношество, которое Вы любите, невзирая на отвращение и страх, какие Вам внушить стараются? – Страх! Как? Неужели Александр I мог такие указы издать, из которых юношество университетское и гимназическое узнает, что император его боится? – Государь! во имя Господа, который видит все, что я Вам пишу, не оскорбляйтесь этими выражениями. Да, последний указ, где говорится, что вследствие политических беспорядков, происшедших в Польше, запрещается этому юношеству выходить в город без особого разрешения ректора, которое все по очереди должны испрашивать, а также исчислено множество других запретов, наложенных на движения самые естественные, – этот указ свидетельствует недвусмысленно, что правительство юношества боится[667]. А Вы вот-вот подпишете новый Устав для всего народного просвещения, который о том же будет свидетельствовать еще более явственно. Разочли ли Вы, Государь, последствия подобной декларации? Поймите, умоляю Вас, что приведет она только к политическим крайностям, махинациям, мелким возмущениям. Но этого-то только и надобно тем, кто желают, чтобы в них нуждались. Необходимы им постоянно новые тернии, чтобы Ваше имя терзать.

Но ведь в чужих краях, возразите Вы, подобных крайностей не счесть. Допустим, хотя далеко не всему можно верить из того, что нам сообщают публичные листки, издаваемые теми, кто подстрекает к системе запретительной. Но ведь прусское правительство само эти крайности породило, громогласно объявляя в своих газетах о беспорядках, которые студенты учинили, и об ужасных их последствиях, вместо того чтобы юных шалунов высечь и промолчать. С этого момента учащиеся всей Германии вообразили себя важными персонами и вознамерились это всем показать[668].

Взгляните, Государь, на Вашу Россию. Не стану спорить, кое-где жалобы раздаются; но Вас любят, обожают. Засни Вы на любой дороге, на любой улице, где пожелаете, прохожие окружат Вас и будут Ваш сон караулить вплоть до пробуждения, не ради того, чтобы Вас от нападения защитить, но чтобы предохранить от несчастного случая. Одно только есть средство лишить Вас этой всеобщей любви – развратить юношество. Человек прощает несправедливость, даже жестокость по отношению к себе, но отец никогда зла не простит, причиненного его сыну. – Поверьте старому учителю, который за юношеством и всеми его сношениями уже сорок лет наблюдает.

Но соблазн конституций, ненависть к законной власти? – Прибавлю сюда и правила протестантизма, которые обвиняли в том, что они королевской власти противоречат. Благоволите, Государь, вместе со мной эти три пункта коротко рассмотреть.

Существует ли этот соблазн конституций? Беззаботные неаполитанцы не сумели, да и не захотели драться за свою конституцию. Повели бы себя не трусливее прочих, если бы вещью этой в самом деле дорожили. Но теперь сыты по горло этим первым опытом. Французы видят, как постепенно отнимают у них ту хартию, какую Вы им даровали, и не говорят ни слова[669]. В палатах речи произносятся, вот и все, а на повестке дня снова старинный стиль академий. Французы от революций устали. Испания – Вы бы обиделись, когда бы я о ней заговорил. Чувствуете Вы наверняка не хуже меня, что была бы она мирной <и процветающей>, подобно Португалии, когда бы король душу имел или хотя бы благоразумие. Германия покойна и оставалась таковой все 30 революционных лет. Государства конституционные живут в нерушимом мире со своими государями, а в других государствах подданные почти напрочь забыли, что им конституцию обещали[670]. Немцы никогда, ни в каком столетии не бунтовали. Тридцатилетняя война бунтом не была, хотя не была и войной исключительно религиозной. Князья вместе со своими народами выступали против амбиций Австрии.

Ненависти к законной власти никто не выказывает. Бонапарт